Икарус происходящее не признает, для Сольвейг все произошедшее, до появления Бена — очевидное, не будет же настолько испуганная дама ещё и лгать им, зная, как все это может для нее закончиться. Соль крепко сжимает ладони и разжимает, слушая весь этот разговор и попытки найти оправдания. Не читал он никакую газету, Соль в этом уверена, не могла же она сквозь хныканье ребенка не услышать, как Икарус вернулся домой. Домовики головой мотают, подтверждая слова о том, что никого они не видели, что здесь был только мистер Огден и некая мисс, которая теперь взирает на происходящее со страхом, который постоянно смешивается с удивлением на ее лице. Ей кажется, что здесь все, кроме домовиков, не в себе, что в следующий раз, когда кто-нибудь решит угостить ее огневиски, она сотню раз подумает — соглашаться ли. Она не была уверена в том, что отсюда получится выбраться живой, но сейчас, находясь в ловушке, ей остаётся лишь только ждать неизвестного для нее исхода.
Огден предлагает открыть окно, на что Соль фыркает, подходит к окну и распахивает его так, что ставни ударяются о наружные стены дома, с грохотом рикошетят обратно, из-за чего домовики вздрагивают, поджимают уши, а один из них просит Миссис Огден быть аккуратней со ставнями. Соль разглядывает свое кольцо на пальце, которое она не снимает, говоря самой себе о том, что ей оно просто нравится, красивая безделушка, откидывая из головы мысли о том, что ей, несмотря на происходящее, нравится быть Миссис Огден. Икарус уже открывает соседнее окно, будто он надеется не обнаружить в кармане своих брюк обручальное кольцо, будто он до сих пор пытается доказать, что все нормально, что все вокруг лгут, а он прав. Соль даже не удивляется, когда он выуживает из кармана кольцо, она смотрит на него с ненавистью, нельзя срываться еще больше, позволять тумана уносить ее дальше от реальности.
— Это письмо, — она кивает на чистый лист бумаги, говорит с неуверенностью, будто там, возможно, и есть некое скрытое послание от посторонних глаз, - то, которое ты нашел на окне и привел меня сюда, — она смотрит на домовиков, которые напряжены и ждут, куда дальше повернет ситуация, — а кольцо ты снял, когда я заметила его у тебя на пальце, после этого ты сказал, что вдовец, - она осторожно присаживается на диван, чувствуя, как боль в бедре все еще слишком пронзительно, морщится, вытягивает руку, касаясь запястья Икаруса, — пожалуйста, Бен или кто бы ты ни был, — она не уверена в его имени, как и в его вменяемости, — прошу, отпусти, — пока Клара просила Огдена выпустить ее из этой комнаты, Сольвейг, громко хлопнув дверью, вышла из комнаты. Один из домовиков решил сходить за ней на случай, если та решит, в порыве злобы, уничтожить половину поместья. Женщина, вздрагивая от резких звуков и порывистого ветра за окном, все смотрела на Огдена умоляюще, надеясь заполучить хотя бы кивок головы, который значил, что она свободна.
Сначала раздается громкий крик, который заставляет домовика обернуться, а второго через пару секунд уже явиться в комнате пленницы, тот смотрит перепугано на Огдена, — хозяин Икарус, — он все глазами, занимающие половину его лица, хлопает, указывает на выход из комнаты, — там Миссис Огден и ребенок, - он тяжело дышит, будто слишком быстро бежал по лестнице, - он мертв, - заключает он так, будто сам плохо в это верит, — и записка, - он передает Огдену клочок пергамента, на котором выведены инициалы Бена, — но хозяин, — он отходит  чуть дальше, — я уверен, что в доме больше никого не было: только вы и Миссис Огден, еще эта женщина, - он указывает на Клару, — но она всегда была здесь, она не могла выйти, точно вам говорю, - Соль, в это время, тормошила ребенка за плечи, пытаясь его разбудить, не полностью осознавая то, что произошло. Она оставила его спать, он точно уснул, он не был мертв, Сольвейг всегда его проверяет, дышит ли он, боясь, что где-то и что-то могло пойти не так, в этот раз проверка не увенчалась успехом. Когда осознание того, что тот не проснется, полностью пришло к ней, она, схватившись за голову, быстрым, уже затуманенным взглядом, пыталась понять, что с ним могло произойти. Она обнаружила его в кроватке, взяла на руки, все как и обычно, но глаза он не открыл, как и признаков жизни не подавал. Соль думала о том, что могло что-то проглядеть, что туман, незаметно для нее самой, накрыл ее до такой степени, что она его убила. Сольвейг не видела записку, ее первым обнаружил домовик и тут же показал Огдену.

Теперь его же оружие оборачивается против них, как иронично, такой вот иронии в его жизни в последнее время слишком много. Эта ирония стекает по щеке Соль, окрашивает ее одежду, он прилагает усилия, чтобы подтянуть стекло на себя, но его крепко держат за руку. В месте соприкосновения жжет, будто сам огонь пляшет на коже, там выступают волдыри, уже начиная лопаться, пока Икарус с ужасом наблюдает как щека девушки расходится под неизбежностью остроты стекла. Слова, растекающегося существа, заставляют его пятится еще сильнее, пока Сольвейг, наконец не отталкивает того от них, видимо, совершенно не думая о последствиях. Огден не понимает как работает эта их связь, почему чудище горит, а девушка нет, при том, что стекло оказывает на них примерно одинаковый эффект, может в нем все дело.

Но приходится отступать как можно скорее, никаких лишних мыслей, только те, которые могут помочь отсюда выбраться, знать бы еще откуда. Ведь на дом это походит все меньше, по крайне мере внутри, Огден никогда не видел в домах таких бесконечных коридоров, этот коридор простирался на много километров, так что глаза уже не были способны разглядеть есть ли там вообще максимальная точка, или это все какая-то замкнутая цепь, пожирающая себя. Огонь полностью пожирает его мантию, которую приходится сбросить, но сбрасывать уже и нечего, та оседает пеплом на деревянный пол, стоит ему только коснуться. Он оглядывает девушку, думая, что той должно достаться больше, если на ней и мантии даже не было, но все выглядит примерно также, как до того как они зашли в дверь, которая теперь потерялась в сотне других, только жар еще обдает спины, будто для огня здесь время двигается медленне, чем для людей. Икарус вертит головой, пытаясь понять, откуда они вышли, замечает как какие-то двери снова срастаются с полом и стенами, пока очередной хлопок не позволяет им распахнуть одну из них.

Он сразу узнает помещение, хотя и не понимаю, как они могут здесь быть. Это место долгое время являлось ему во снах, пока он думал, как скоро китайцы доберутся до него. Икарус делает пару шагов внутрь, знакомые запахи все больше бьют в нос, он отмахивается от них, не замечает как по всему помещению расходится зеленоватый туман, оседающий на пол. Этот туман рождает фигуры у знакомой стены, Огден сначала позволяет себе ухмыльнуться, когда думает, что хорошо знает, что будет дальше.

- Нет! - это «дальше» заставляет его вскрикнуть, резко притянуть к себе Сольвейг, чтобы задрать ее голову, взглянуть, что на ее шее нет никаких следов, таких же, как у той девушки, которая только что скатилась на пол. Те слова плавленого итальянца застыли в нем, если уж тот нанес ей травму через себя, то, вполне логично ожидать, что перерезанная шея передастся с одной Сольвейг на другую. Но ничего похожего он не видит, только следы крови от раны на щеке, которая, за то время, что они здесь находятся, кажется, успела порядком затянуться.

- Разве можно быть в чьей-то голове? - Огден не слышал о такой магии, но он никогда не слышал и о таких вот искаженным путешествиях во времени. Как будто кто-то заливает в них переработанные воспоминания, но ведь итальянец не был воспоминанием он был всего лишь мертвецом, который сейчас должен лежать где-то под землей. Он и хочет сказать Соль, что ничего такого не сделает, но в этот момент на него обращает внимание другой Икарус, у которого все руки в крови, у которого глаза горят зеленым. Он тащит уже мертвую девушку за ногу, лицо его искажается в злостной улыбке, как у человека, который до крупицы познал все то зло, что он творит и противится ему не намерен.

- Ты ведь этого хочешь, Икарус. Что с тобой? Ты забыл, что из-за нее убили Мэта? Помнишь его? Помнишь, как его мать плакала у тебя на плече и просила вернуть своего мальчика. Ты еще можешь его спасти, - настоящий Огден переводит взгляд на девушку, которую держит ненастоящий, сейчас ее лицо меняется на лицо Мэтта, у которого тоже рана была на шее, хотя и менее ровная. Мэтт хнычет совсем как маленький мальчик, зовет свою маму, тянется руками к Соль, а ненастоящий Огден уже замахивается телом и закидывает его в кучу, которая до этого момента казалось всего лишь очередной тенью. На самом же деле это была куча из тел Сольвейг, каждая из которых была убита по своему. Пока Икарус пытается осознать сказанное ему, мотает головой, потому что ничего подобного не хочет, сцена начинает повторятся, снова пальцы сжимают горло, снова Соль пытается вырваться, только теперь раздается хруст, ее шея надламывается, глаза закатываются, тело оседает на пол, а позже летит в кучу. Стоит только трупу коснуться кучи, и все сначала: нож в сердце, авада кедавра, голова размозженная о стену...

В какой-то момент Огден уже не может выносить этого зрелища, отворачивается, едва сдерживая подступающую тошноту, все это не может быть реальным, но выглядит именно таковым, это как сон, в который искренне веришь, пока находишься в нем. Никакой иной реальности и не существует, пока ты находишься в царстве Морфия. А потом вдруг начинает раздаваться хор, состоящий из одного и того же голоса - голоса Сольвейг. Куча звучит как единый организм, начинает гореть тем самым зеленым огнем.

- Вот что с тобой будет смотри, - ни один рот Сольвейг в этой куче не двигается, звук идет откуда-то из груди, глаза каждой из них смотрят на настоящую Сольвейг, а может даже глубже, потому что внутри них только темнота, вперемешку с зеленым туманом, - Смотри, Сольвейг. Смотри! Ты никому не нужна ни отцу, ни мужу, ни брату. Все будут рады твоей смерти, Огден уже пытался и попытается снова. Ты умрешь как жалкая Миссис Огден, - Икарус хочет все это остановить, перестать видеть как умирает одна за другой Розье, пытается спрятать настоящую волшебницу за своей спиной, но пошевелится не получается, его двойник то появляется рядом с ним, то исчезает, указывая пальцем на его жену. Смеясь над его слабостью, над тем, что Огден не может покончить с той, что тянет его на дно, мешает вести дела, так как нужно, без каких либо оглядок.

Воздух давно потерял былые оттенки, вернее отсутствие всяких оттенков, ныне в нем всегда тлеет присутствие чего-то зеленого. На ощупь это могло бы быть похоже на мягкий мох, приляг и заснешь в знойный, удушливый день, среди влаги лесной чащи. И ты ложишься, убаюканный колыбельной потоков зеленого тумана, ты ложишься, пока тело все еще бодрствует, подобно кукле на тонких веревках поддаешься мановению невидимых рук. Икарус сомневается, Икарус оставляет след от зубов на большом пальце, закусывая его нехотя, очередной нервный жест или непонятная воля навеянная первозданной непостижимостью или чем-то вроде. Его взгляд блуждает, встревоженный не от того, что чей-то мелкий ублюдок больше не дышит, но от того, что кто-то вот так просто может сделать это с кем-то в их доме. Вернее в доме Розье, здесь ему рады никогда не были, никогда и не будут, сколько бы он не старался, сколько бы не пытался доказать Мерлин знает кому, да хотя бы себе, что он в состоянии позаботится о своей семье. Но даже с собой выходит хуево, когда стоит продрать глаза и в тебя летят претензии, в духе, что эта за шлюха. Самое неприятное в этом то, что, сколько бы шлюх у него до этого не водилось, но эта то к нему отношения не имела, ладно бы обвинения были оправданными. Может стоит с ней развлечься, чтобы все это хотя бы имело под собой почву? Что терять то?

Взять хотя бы Сольвейг, можно ли ее потерять, если там и терять то уже нечего. Есть ли смысл в коробке со спичками, если внутри пусто, если огонь обречен быть лишь вспышкой воспоминания, тлеющей в горстке пепла. Этот пепел на манер песка влетает ему в лицо, когда Соль повышает голос, заставляет сморщится от ее голоса. Это вроде четко отработанного плана, он уже знает как реагировать: успокоить, сказать, что все это нереально, провести ладонью по голове. Только вот обычно он куда более уверен, в том, что говорит, а сейчас и сам сметен, едва не поддаваясь ее настрою.

- Это не ты, это туман, - он решает не спорить с тем, что ребенок умер. Пожалуй, лучше дать ей смириться с произошедшим, - Может, в этот раз он кричал слишком сильно? - Огден пару раз заставал Сольвейг за тем, как та накрывает его одеялом слишком плотно, как сжимает руками слишком сильно, он даже думал, что той все же хватит духу расправиться с ним, но каждая такая сцена вовсе не оканчивалась логичным финалом. Младенец продолжал требовать внимания, Соль искала методы дать ему это внимание наиболее эффективно, а Икарус смотрел на это и думал: какого хуя его жизнь похожа на сранный цирк.

Он игнорирует локти, которыми Соль пытается его оттолкнуть, сжимает ее плечи крепко, пока ребенок переходит из рук в руки, усаживая на кровать, склоняясь над ней. Все это наопминает какое-то бесконечное дежавю, он уже и не понимает, где его начало, а где конец, Икарус уже и во снах видит, как жена пытается убить то себя, то его, то очередного домовика. В этих снах, однако, и ребенок есть и даже живой, в отличии от того, что обмяк мешком картошки в руках домовика, который немногим больше того тела, которое держит. Огден не силен в том, чтобы успокаивать правильно, он делает это всегда по-своему, стихийно, обходя всякие лекала, которые бы не помешали. Ведь и спросить некого, что делать, если твоя новоиспеченная жена долматин с бешенством, те, кто мог хотя бы немного помочь - покоятся в могилах или просто не хотят его видеть. И Огден это почти понимает, почти, но не до конца, чаще побеждает эгоизм, отчаянье, в котором его бросили, будто в кочан с ядовитой жидкостью.

- Не знаю, - стоило бы сказать, что это не она, но почему-то Огден теряется, когда эльф так вопросительно на него глядит, когда все глядят на него в похожем ключе. Эльф хочет еще раз напомнить о том, что в доме никого постороннего не было кроме красивой дамы, но Икарус его сразу же прерывает, - Я понял. Можешь уже заткнуться? -  Огден боковым зрением замечает засохший след крови у младенца на шее и это кажется странным. Где-то между удержанием Сольвейг в пределах кровати и сведением бровей к переносице, он обнаруживает, что в районе предплечья саднит глубокая царапина, что наводит на странные мысли. Он натягивает рукав халата сильнее на запястье, отрицательно мотает головой на вопрос Сольвейг, - Нет, конечно. Мне что делать нечего убивать твои игрушки? - он говорит это без доли сожаления в голосе, ему не понять ее сетований по куску мяса, который связан со всем плохим, что произошло в их жизни за последние пару месяцев, - Послушай, Соль, мы найдем тебе нового. В каждой подворотне валяется по куче брошенных младенцев. Может, - он как будто ребенка утешает, чью куклу испортили. Примерно таким ему это и видится, -  он сам умер? Знаешь, дети они не такие уж и живучие. Ты же ведь не знаешь, что им нужно? Может не доел какой-нибудь капусты, - едва ли, конечно, младенцы питаются капустами, но откуда это знать человеку, для которого все знания о детях заканчивались на то, что те шумные и вечно в дерме, - Давай превратим ту девушку, - что сидит в соседней комнате в пробитой ногой, - в ребенка? Это ведь не сложнее пирогов из тарелок? - а когда она успокоится и перестанет быть потенциальной угрозой для всех, кто находится в радиусе пары метров, а может и больше, Икарус обязательно укажет ей доступный путь, который неизбежен в случае появления нового ноющего уебка.

Это очередное помешательство затянулось, от него тошно, всю выворачивает, может, ее и вправду вывернуло там, на полу в хижине, когда ее пнули в живот в очередной раз, а она из последних сил старалась прикрыть его руками, пока ужин не вышел наружу, она слышала их громкий смех в этот момент, то, как ее тянули за волосы, хватая за самые корни, сжимая и стягивая, но у Соль уже выходило больше пищать, чем кричать в тот момент. У нее и сейчас сил не было, пробегающая по телу дрожь заставляла растирать самой себе руки, кажется, Соль и той женщине, которую она никогда и не видела, было жарко, а вот ей было слишком холодно, ей казалось, что она видит исходивший из ее носа пар при дыхании, да почему здесь такой мороз. Огден говорит, что он не понимает, но и она тоже, но смотреть на это неприятно, она сжимает голову руками, сдавливает в попытках выдавить из нее происходящее, будто это помогло ей хотя бы раз. Ей кажется, что она кричит, заглушая громкие вздохи, на деле же ее едва слышно, она, сидя на полу, упирается лбом в пол, который кажется еще одним айсбергом, она жмурится, надеясь, что это сможет остудить ее сознание, но мурашки по телу бегут лишь яростнее, холодно.

Она не сразу замечает, что женщина покрывается темными пятнами, что слезы ее отдающие трупным запахом, градом стекают на грудь, Соль замечает это лишь тогда, когда появляется еще несколько голосов, заставляющих Соль поднять голову. Ей жутко от того, что эта женщина выглядит так, от того, что дети задыхаются, хватаются за шею, как быстро они синеют, приобретая похожие трупные пятна на теле, как у их матери. Соль никого из них не убивала, она даже не знала их, она понятия не имела, кто все эти люди и знать не хотела, она хотела выбраться из собственной головы, скрыться как можно скорее, спрятаться под одеяло с головой, вжаться в стену и задержать дыхание, будто чудовище, поселившееся внутри нее, не сможет ее найти. Не сдернет с нее одеяло, не потащит за ногу в очередной поток сумасшествия, сколько бы Сольвейг не пыталась хвататься за доски на полу, оставляя на них слезы от ногтей, сколько бы собственной крови она не оставляла в этот момент, он все равно был сильнее. Она всегда пыталась вырезать его из себя, как паразита, слишком глубокого засевшего в организме, сколько дырок она проделывала сама в себе, уверяя, что она видит эту зеленую хуйню, вот сейчас он бежит у нее по руке, нужно скорее хвататься за нож и резать как можно глубже, чтобы дотянуться. Сольвейг встречала лишь кость, кровь и боль, но то, что удалось создать итальянцем, продолжало жить внутри нее, царствовать в ней, не беспокоясь о том, как во всем этом живется самой Огден.

Дети задыхаются, закатывают глаза, кашляют кровью, пока тот, что еще один Огден, рыдает рядом с ними, как дети, безысходно хватающие свою умирающие мать за шею, умирают вслед за ней. Соль головой мотает, но глаза ей закрыть туман не позволяет, лишь сильнее распахивает их, чтобы она точно все видела, чтобы она не пропустила ни одной детали.

- Я в этом не виновата, - Соль говорит тихо, пока слезы отчаяния не начинают литься по щекам, заставляя ее щипать кожу на ногах, будто эта боль отвлечет от другой, та, что накатывает изнутри, в которой задохнуться можно, как сейчас задыхаются дети Бена, - я ничего не делала, - кроме того, что решила сама отправиться по душу итальянцев, обрекая тех, кто когда-то были друзьями Огдена, на смерть, спасая оттуда только его, так как остальные волновали слабо, на остальных было плевать. Если бы нужно было бы, она бы убила каждого из них, если бы это позволило бы им с Икарусом выбраться живыми, Сольвейг к ним ничего не чувствовала, она знать их не желала, для нее они всегда были лишь жалкими и ничтожными болванчиками, как и она для них всего лишь огденовской сучкой.

Женщина, еще секунду назад лежавшая на полу, оказывается напротив Соль, смотрит на нее в упор. она чувствует дыхание зловонное, та хватает ее своей посиневшей рукой за горло, поднимает с пола, а Сольвейг остается лишь раздирать ей руки, чтобы та отпустила, но кожа жесткая, не прорваться, - жаль, что мой муж так и не убил тебя, - она отбрасывает ее в сторону, Сольвейг на секунду попадает в мрачное и затхлое помещение хижины, видит силуэты темные неподалеку от себя, а после вновь попадает в эту комнату, - и она стоит того? - женщина с запавшими щеками непонимающе смотрит на Икаруса, - стоит всех твоих друзей и их семей? - она ссохшимся пальцем указывает на своих все еще задыхающихся детей, - твоего бизнеса, в который ты так рвался? - боль сквозит в ее взгляде, - мы все, все твои друзья умерли из-за нее, Икарус, очнись, - теперь вместо жены Бена, его трясет сам Бен, чье лицо тут же меняется на лицо Огдена, - сколько бы ты ни пытался сопротивляться, я доберусь до Сольвейг, а потом начну подавлять тебя лишь сильнее, - он усмехается, хотя его лицо все еще мокрое от слезы, - ты даже не догадываешься ни о чем, думаешь, что с тобой такого точно не может происходить, - комната двигается сначала медленно, но начинает набирать обороты, кружится сильнее, пока вместо помещения мелькают картинки разные: вот Огден и Клара, Огден рассказывает ей о том, что вдовец, снимает с пальца кольцо и прячет в карман, вот он на могиле жены и детей Бена, склоняет голову над пригорками земли, убивает ребенка вновь и вновь, пока Сольвейг ничего не подозревает, Соль лишь кружится вслед за бесконечными картинками, - он даже не догадывается, - раздается голос неподалеку, - теперь и тебе кажется, Икарус? А ты еще безумной называл свою жену.

[indent] Энтузиазмом, кажется, пышет здесь только он один – но для Ги это в целом было довольно привычное состояние. Он всё прекрасно понимал – больше, чем от него ждали; больше, чем могли бы подумать. Тяжело, знаете ли, в одночасье решить, чем ты хочешь заниматься по жизни, когда ещё вчера ты был простым школьником, у которого на уме только тусовки и свидания с девочками при лунном свете. Ги это было хорошо знакомо – потому что он сам сомневался, сам думал, что ну, наверно, хит-визы – это тоже не его. Он не видел себя бравым героем, борцом за справедливость – ровно точно так же, как не видел себя известным квиддичистом, легендарным ловцом, которого приветствуют радостными окриками толпы фанатов с трибун.
[indent] Да он никем себя не видел, если уж быть совсем откровенным.
[indent] – Так кажется или не твоё? – выгибает брови Ги в ответ на слова Сириуса.
[indent] Не ему, конечно, читать нотации подрастающему поколению: сам не до конца был уверен, почему в итоге остановил свой выбор на хит-визардах – не то по собственной же дурости, не то из отчаянного желания доказать отцу, что он чего-то в этой жизни стоит. Может, великим гроссмейстером он не станет, но... по крайней мере за себя ему стыдно не будет.
[indent] Как показал опыт, на хит-визардов отцу оказалось абсолютно похеру – ну, а Ги к моменту окончания стажировки было уже похер на отца и его важное мнение.
[indent] По его душу приходят вич-вочеры – с очевидными намерениями. Дядя Игнатиус его отговаривает, тётя Лукреция тоже – потому что все понимают, что это не только почётно, но ещё и опасно. И они, честно говоря, предпочли бы видеть его обычным хит-визардом, без каких-то внушительных регалий и героических подвигов – но по крайней мере живым.
[indent] Ги рассуждал ещё проще.
[indent] «Я не боюсь исчезнуть. Мне, на самом-то деле, терять нечего – я в этой семье не наследник и никто ничего от меня никогда не ждал. Прежде чем я родился, меня не было миллиарды и миллиарды лет, и я нисколько от этого не страдал. И никто не страдал.
[indent] А может, я никуда и не исчезну, и не умру, и ничего со мной не сделается. Может, выживу. Никто этого не знает. Никто не может знать».
[indent] И согласился. Не то чтобы он видел в этом какое-то великое призвание, не то чтобы у него была какая-то мечта всей жизни, которую он стремился осуществить – просто делал то, что казалось ему правильным. Он доверять своему внутреннему моральному компасу привык, и редко об этом сожалел.
[indent] – Ты так говоришь, будто здесь все в свои восемнадцать лет знали, что они со своей жизнью творят, – усмехается он, и двери лифта закрываются перед ними. Кабину утягивает на верхний уровень. – Но это же не так. Мы все были школьниками, которые понятия не имели, куда им податься. Это же знание не из космоса тебе в голову прилетает, не откуда-то из глубин вселенной, по щелчку пальцев – раз и всё, ты знаешь, что тебе делать и кем быть. Это так не работает, брат.
[indent] Сириусу не нравится Министерство. Это видно и по тому, как он смотрит на всё вокруг: на проходящих мимо людей, на сам атриум, на пол под своими ногами. Ги не знал, что там у него в голове творится, какие тараканы водятся, какие предубеждения касательно авроров-хитов, но ему в принципе это было и не нужно. Вполне доставало и того, что он видел здесь и сейчас, своими собственными глазами. А видел Ги то, что Сириус явно предпочёл бы сейчас оказаться где-нибудь подальше от этого места – то есть, вероятнее всего, ни у авроров, ни у хитов его ждать не стоит. По крайней мере, не в ближайшее время.
[indent] Что будет на следующий день, через неделю, через месяц, через год – знать никому не дано.
[indent] – А где будешь? – спрашивает Ги, взглянув в ту сторону, куда указывает Сириус.
[indent] Была у него, на самом деле, одна шальная затея, куда можно было затащить Блэка, и это было бы тем самым местом, куда ему реально надо. Момент в том, что самого Ги Пруэтта за такие фокусы вряд ли по головке погладят, но с другой стороны – когда его это волновало? Ну поорёт на него Муди на пять минут дольше обычного за то, что он хер пойми кого в Орден таскает – ну так Муди на него всегда орёт. Одним разом больше, одним меньше, не велика разница. Ну Дамблдор укоризненно посмотрит. Это всё как-то можно пережить. Им же люди нужны? Нужны. Вот он как раз вполне себе боеспособную единицу и приведёт. И Ордену на пользу, и у него, глядишь, в голове какие-нибудь шестерёнки сойдутся.
[indent] Как там говорят? Сначала делай, а потом думай, так?
[indent] ...Или правильно всё-таки наоборот?..
[indent] – Знаешь, я тебе так скажу, – Ги в задумчивости взлохмачивает свою рыжую шевелюру, одним движением умудряясь устроить у себя на голове форменное воронье гнездо, – можно целую вечность жопой на стуле просидеть в поисках своего предназначения, места в этом мире и всего такого. А можно начать что-то делать, и все вопросы решатся сами собой.
[indent] По крайней мере он так когда-то поступил. И всё, что он мог дать Блэку – так это простой дружеский совет, который сработал для самого Ги – но может не сработать для Сириуса.
[indent] Этого тоже никто не знает.

ориентируйтесь на заявку выше. Пишу в основном 7к слов, может и меньше, а может и больше.

- Take it to the wall to be hung on the wall, to be viewed by all a tribute in the grand hall...

- ... to be hung on the wall, - протянула Сибилл чуть визгливо и навзрыд, в тон солистке "Банши"; девушки начали петь уже после того, как в ней оказались три шота, и полностью название она не запомнила. Кто вообще называет панк-группу названием больше чем из двух слов? Проигнорировав соль и лайм, Трелони резким движением закинула в себя шот текилы, после чего кликнула бармена - этой дороге в Рим нужен был финал в римском консульстве, а за консула сойдёт пол литра тёмного эля. У неё сегодня праздник, который начался дня два назад, а ещё она что-то забыла, но не могла вспомнить - что именно, и это её волновало, но только до той поры, пока Сибилл не отвлекалась на "блестящее".

- Bring yourselves out from your showcase parties, But you’ve been shut away too - long - you’ve been shut away too long..., - девушке-вороне надрывающейся в микрофон вторил зал, шумное дымное море голов, эпилептично колышущееся в красно-синей темноте. Жара, духота, ядовито-красный логотип "клуб 100" над баром, неон, вспышки света и звук, который не слышно, но от которого закладывает уши, а внутри всё дрожит так, что скоро станет желе; прежженые иглы волос, потёкшие мейк-апы, тяжелые кожаные куртки и сапоги, в которых жарко, шипы, слэм и ор; кто-то бьёт кого-то в толпе, кому-то разбили прямо об рожу стакан, кто-то курит траву и блюёт в туалете, а кого-то зачали здесь же, в углу. Свобода, мир и любовь - великое благо иметь право и мочь делать то, что хочется, и делать это прямо сейчас.

Сидя в пол оборота на высоком барном стуле, оперевшись одной рукой о зелёную барную стойку, а во второй держа стакан, Сибилл от души подпевала солистке, размахивая элем в такт музыке. Высокая, худощавая, но с круглым лицом, c мощной кудряво-лохматой копной рыже-каштановых волос, увешанная браслетами, кулонами и бусами, с мощными круглыми серьгами в виде раковин моллюсков-гребешков; с размазавшимися кирпично-ржавыми тенями, выглядящими как лихорадочный румянец на болезненно бледном лице, и большими круглыми глазами с ошалело расширенными зрачками. Одета она была в длинное оранжево-желтое платье, не то под 1920е, не под римскую тогу, переливающееся от количества бисера и пайеток и в накинутую поверх него тяжелую, будто с чужого плеча, кожаную куртку - Трелони среди панков и рокеров выглядела одновременно уместно и совершенно инородно.

Вынесите его в холл, да повесьте на стене... вспышка софита - Сибилл всхлипнула и кинула стакан куда-то в толпу, но ни в кого не попала и не покалечила, потому что он был пластиковый. Недавно она прочитала об Иисусе, и в начале подумала о том, как добрые люди взяли и гвоздями его прибили к кресту; потом она вспомнила о том, как он плакал над умершим Лазарем перед тем, как его воскресить; а потом она вспомнила, о чём забыла и расплакалась. Не навзрыд, не закрывая лицо руками, а понимая, что плачет, только потому что глаза защипало.

"Баньши" со своим хором запела что-то о счастливом доме, в котором все бывают нормальными, но только во сне или что-то в этом роде. Сибилл размашисто провела пальцами по скуле под глазом, стирая в бок смесь слёз, теней и блёсток и резко повернулась в бок. На соседнем стуле обнаружился светловолосый юноша бледный со взглядом горящим, но в целом Трелони бы устроил сейчас кто угодно.

- Мне неделю назад пришла повестка в суд, потому что мой муж захотел со мной развестись, но не мог меня найти, а я забыла ответить на его письмо. Три дня назад мне нужно было прийти в этот дурацкий Визенгамот, я, честно говоря, вообще не понимаю, как эта херня работает, и знаешь, я с ним не виделась года три, но мне почему-то стало так грустно, я не знаю почему, хотя я уже не помню, если честно, грустно или радостно, или меня куда-то позвали, а я потом ушла, и теперь я тут, - Сибилл говорила сбивчиво и неровно, её голос прерывался и скакал, одновременно пытаясь не сипеть из-за не прекращающегося немого плача, и перекричать музыку так, чтобы её было слышно. - У меня такое чувство, что всё идёт не так, но я не знаю, как вообще должно быть "так", и что с этим делать, и не делаю с этим ничего, но не уверена, что это был хороший план. Будешь пиво? И слушай, у тебя есть трава?

ваш пост

ваш пост

ваш пост

Чем ближе был день их свадьбы — чертовой свадьбы, которую оба они не хотели, тем отчетливее Эдит ощущала приближение катастрофы, а в что непогода разразится нешуточная, Эдит не сомневалась. Подготовка к дню Х была в тягость, Эдит больше всего на свете хотелось сказать, что ей совершенно все равно, какое на ней будет платье, какого цвета будут салфетки на столах у многочисленных гостей, как они будут сочетаться с вензелями на приборах — от тысяч мелочей гудела голова, а она и без того страдала мигренями. Но уж что-то, а натягивать на личико улыбку Эдит умела на десять из пяти — а что еще остается? Хочешь жить красиво — умей улыбаться мило! Поэтому Эдит в сотый раз примеряла платье, которое шили специально к этому дню, без возражений выслушивала, кто и с какой целью уже приглашен и еще только будет приглашен на это мероприятие — ох и знал бы кто, чем оно закончится. Сложно было делать вид, что все замечательно, но Эдит старалась.

Утро началось рано, завтракать ей не хотелось — Эдит мутило от предчувствий, к счастью, отсутствие аппетита списали на волнение — ну еще бы, кто же не волнуется в утро собственной свадьбы. К тому же, она уже была не дома — точнее не в том доме, где выросла, привыкла жить и предпочла бы жить дальше. А сегодня этот дом должен был стать и ее домом тоже, только вот Эдит не хотелось здесь не то, чтобы на всю жизнь оставаться — ей вообще не хотелось здесь быть.
Это было странное предчувствие — очень странное, ни на что не похожее, Эдит казалось, что вот сейчас, когда откроются двери, и папа поведет ее навстречу гостям, Алистеру и такому нежеланному замужеству, жизнь остановится. Наверняка остановится, за дверью — дорога на эшафот. Эдит почти трусило, на часах до полдня оставалось всего десять минут, потом восьми, семь — и тут появился эльф, сообщивший, что мистеру Паркинсон срочно должен выйти — всего на минутку. Эдит улыбается папе, а он просит ее подождать и не волноваться — Эдит только кивает. Знал бы он, как она волнуется. Знал бы, почему она так волнуется. Остается всего пять минут, потом четыре — мысли крутятся в голове вихрем, и решение Эдит принимает раньше, чем успевает взвесить все за и против, подумать о последствия, подумать о чем-то вообще. Долгие полминуты, легкое головокружение и тошнота, и Эдит уже стоит посреди своей маленькой обители — магазинчика, ставшей ее отрадой за эти годы.
Эдит, прямо в свадебном платье, усаживается на пол — даже не дойдя до ближайшего кресла, у нее слишком трясутся ноги. Только сейчас она думает о том, на что именно решилась и почему. Все эти «а если он передумает», «а если я не смогу», «а если не получится» не давали ей спать нормально последние несколько недель. Карусели — приятное удовольствие, но только до тех пор, пока не начинает укачивать. Эдит устала бояться, но и сейчас страх никуда не девается.
Что там сейчас происходит? Кто-то что-то уже понял? Ее ищут? Как быстро ее найдут? И, главное — что ей делать теперь? Вопросов у нее много, а ответов нет никаких. Впрочем, нет и сожаления. Они же просили по-хорошему! Они же пытались! Пытались все отменить, пытались привыкнуть друг к другу, пытались! Но ничего не вышло.

Чем ближе был день их свадьбы — чертовой свадьбы, которую оба они не хотели, тем отчетливее Эдит ощущала приближение катастрофы, а в что непогода разразится нешуточная, Эдит не сомневалась. Подготовка к дню Х была в тягость, Эдит больше всего на свете хотелось сказать, что ей совершенно все равно, какое на ней будет платье, какого цвета будут салфетки на столах у многочисленных гостей, как они будут сочетаться с вензелями на приборах — от тысяч мелочей гудела голова, а она и без того страдала мигренями. Но уж что-то, а натягивать на личико улыбку Эдит умела на десять из пяти — а что еще остается? Хочешь жить красиво — умей улыбаться мило! Поэтому Эдит в сотый раз примеряла платье, которое шили специально к этому дню, без возражений выслушивала, кто и с какой целью уже приглашен и еще только будет приглашен на это мероприятие — ох и знал бы кто, чем оно закончится. Сложно было делать вид, что все замечательно, но Эдит старалась.

Утро началось рано, завтракать ей не хотелось — Эдит мутило от предчувствий, к счастью, отсутствие аппетита списали на волнение — ну еще бы, кто же не волнуется в утро собственной свадьбы. К тому же, она уже была не дома — точнее не в том доме, где выросла, привыкла жить и предпочла бы жить дальше. А сегодня этот дом должен был стать и ее домом тоже, только вот Эдит не хотелось здесь не то, чтобы на всю жизнь оставаться — ей вообще не хотелось здесь быть.
Это было странное предчувствие — очень странное, ни на что не похожее, Эдит казалось, что вот сейчас, когда откроются двери, и папа поведет ее навстречу гостям, Алистеру и такому нежеланному замужеству, жизнь остановится. Наверняка остановится, за дверью — дорога на эшафот. Эдит почти трусило, на часах до полдня оставалось всего десять минут, потом восьми, семь — и тут появился эльф, сообщивший, что мистеру Паркинсон срочно должен выйти — всего на минутку. Эдит улыбается папе, а он просит ее подождать и не волноваться — Эдит только кивает. Знал бы он, как она волнуется. Знал бы, почему она так волнуется. Остается всего пять минут, потом четыре — мысли крутятся в голове вихрем, и решение Эдит принимает раньше, чем успевает взвесить все за и против, подумать о последствия, подумать о чем-то вообще. Долгие полминуты, легкое головокружение и тошнота, и Эдит уже стоит посреди своей маленькой обители — магазинчика, ставшей ее отрадой за эти годы.
Эдит, прямо в свадебном платье, усаживается на пол — даже не дойдя до ближайшего кресла, у нее слишком трясутся ноги. Только сейчас она думает о том, на что именно решилась и почему. Все эти «а если он передумает», «а если я не смогу», «а если не получится» не давали ей спать нормально последние несколько недель. Карусели — приятное удовольствие, но только до тех пор, пока не начинает укачивать. Эдит устала бояться, но и сейчас страх никуда не девается.
Что там сейчас происходит? Кто-то что-то уже понял? Ее ищут? Как быстро ее найдут? И, главное — что ей делать теперь? Вопросов у нее много, а ответов нет никаких. Впрочем, нет и сожаления. Они же просили по-хорошему! Они же пытались! Пытались все отменить, пытались привыкнуть друг к другу, пытались! Но ничего не вышло.

Если бы ей пришлось податься в бега, Амира бы улетела. Она любила бегать, но никогда не бегала так же хорошо, как летала — никогда, да и если нужно было выбирать между небом и землей — выбор был очевиден. Каждый раз поднимаясь в воздух Амира испытывала чувство, описать которое в полной мере не смогла бы — так чувствуешь себя, когда возвращаешься в родной дом после долгой разлуки, когда пробуешь на вкус любимое, но давно забытое блюдо, когда встречаешь пропавшего давным-давно друга — так было неизменно каждый раз, когда Амира взмывала в воздух. Всего лишь капельку более ярким были только те секунды, когда она — в составе любимой команды — вылетала на игровое поле. Первые секунды, когда ревут трибуны, когда земля в самом что ни на есть прямом смысле уходит из-под ног, когда мир вокруг перестает существовать и значение имеет только квиддич. Амира играла, не жалея себя, выкладываясь настолько, чтобы никому и никогда не пришло в голову спросить «ну что, вы выиграли»? Правильный вопрос — это только «с каким счетом вы выиграли в этот раз»?
В самый разгар сезона — как сейчас — Амира терялась во времени, забывала отвечать на письма из дома, да и вообще о доме думала едва ли. В эти месяцы (как, впрочем, и в другие) она жила, чтобы летать, а не летала, чтобы жить. Режим, тренировки и матчи были чем-то настолько привычным, что в редкие выходные — а они все же были — Амира порой настолько терялась и не знала, что делать, что просто брала метлу, чтобы снова полетать. В еще более редкие выходные, которые выпадали, например, на праздники — а праздники принято встречать в кругу семьи — Амира чувствовала себя еще более странно. В зеркало на нее смотрела такая похожая девушка, но без спортивной формы Амира себя почти не воспринимала.
И все же и у нее была жизнь за пределами стадионов — иногда добровольно, иногда добровольно-принудительно, иногда просто принудительно, но поле она покидала. Тренировки заканчивались, матчи заканчивались (хорошо бы победой) и Амира обнаруживала, что надо побывать дома, встретиться с подругой, поздравить тетушку — в общем, сделать что-нибудь из того, что обычно и делают на земле. Удивительно, но и этому она научилась приспосабливаться — говорить не только о квиддиче, переживать не только о предстоящих матчах, читать не только спортивные новости. В мире на земле происходило столько всего, о чем ей не хотелось, но приходилось думать; столько всего, чего ей не хотелось, но приходилось бояться — бояться за родных, за друзей, за то, что в этот раз кто-о из ее близких не вернется домой. Единственным спасением от всех этих мыслей становились, конечно, тренировки — Амира оставалась полетать, когда все остальные уже уходили, когда становилось темно и включались искусственные фонари, когда становилось холодно — настолько, что метла делалась скользкой, а от усталости начинало подташнивать. Только тогда она спускалась, шла в душ и стояла под горячей водой так долго, что тонкая кожа покрывалась сыпью. Но потом наступало утро, новый день и новые тренировки. Амира снова летала и снова выкладывалась так, словно в последний раз. А разве не мог он стать последним? В конце концов, в этом чертовом мире — на земле — происходило столько всего! Кто сказал, что очередной невернувшейся не станет завтра она? Больше, чем потерять небо, Амира боялась только потерять близких. И если с последним она ничего не могла сделать, то бороться со страхом потерять небо она могла только так.
На сегодня тренировка закончилась, на улице сплошной стеной шел дождь, и сейчас Амира, даже не высушив мантию и волосы, забившиеся от влажности мелкими кудрями, сидела в полупустой уже раздевалке.

- Возможно, Трансфигурация тяжелая, - Кора достает из сумки пустую бутылку и взмахом палочки наполняет ее водой, потом делает пару глотков. - Зельями и травологией проще. Явно найдется тот, кто тут же начал бы спорить. Но трансфигурация и правда давалась МакДугал тяжко. Девушка поджимает ноги, садясь в позу лотоса.

- Ну как тебе сказать, - Кора чуть смеется, - говорить можно, дерьмо подбирать ну такое. С точки зрения теории все это очень интересно, величественные и могущественные создания и все такое. Но не то чтобы за пределами книг я мечтала проводить с ними каждый день. Драконы вводили ее в восторг в книгах, а вот вне она как-то не могла представить себя драконологом.

- Свобода, говоришь, - у нее она была всегда, может поэтому она ее не слишком ценила. - Предполагаю кузену промывают мозги больше чем мне, но я и не наследница. Девушка пожимает плечами, ее это не слишком волновало. Бабушку с дедушкой и семью дяди она периодически посещала, они явно не питали к ней плохих чувств, иначе Кора заметила бы, но все же при этом и в жизнь ее и матери не очень то и лезли. - Если у тебя есть собственное мнение, то это хотя бы приемлемо. Большинство не может подпитать свою неприязнь чем-то большим чем "ну это плохо", "ну вот меня так учили".

Какое бы мнение Эван там не скрывал, Кора считала, что если это его мнение, то он имеет на него право, как и она на свое. Она в принципе не питала ни к кому неприязни. Но жить на стыке двух миров оказалось сложно.
- На стыке, если честно не очень. Это, как будто, ты ни туда ни сюда не подходишь, но у меня ситуация попроще. Сложно было, когда мама совсем ничего не понимала в жизни самой Коры, а бабушка не была настолько близкой, чтобы что-то обсудить с ней. В общем, у нее оставались лишь Теодор и Эммелин, которым можно было выдать все свои проблемы. Правда, они оба не обладали богатым жизненным опытом, которым могли поделиться старшие.

- Вообще знаешь, что любопытно. Магглородденных как-то без особых вариантов забирают в Хогвартс. Ну вот, а если ему нахрен не сдалась эта магия, зачем ему тратить тут время? Кора задумалась о тех, кому знания в зельеварении совсем в жизни не помогут, если они хотят жить с простыми людьми.

В комнате становится немного жарко, Кора закатывает рукава и на одну пуговицу расстегивает рубашку, а после  снова пьет немного воды.
- Будешь?

[indent] У неё не большой чемодан. Но и не маленький. Так, средних размеров. В него помещается всё что нужно. Пара джинс, три платья, два свитера, один светлый, другой тёмный, юбка карандаш, четыре комплекта нижнего белья разной степени практичности, носки, блузка, всесезонные сапоги, крохотная шкатулка с мелкими украшениями, серёжки, цепочка, какие-то колечки, четыре книжки, две из которых авторства Набокова, любимая чашка, блокнот с записями. Её чемодан, не большой, но и не маленький, ровно такой, что бы уместить в себе всё, что осталось от её жизни без волшебства и какой либо магии. Её крохотные сокровища, что смогла выцарапать, рискнула взять с собой дальше, надеясь, только на то, что за ними не потянется проклятие её прошлой жизни. Нет, она не стала брать с собой те самые вечерние платья. Нет, никаких совместных фотографий, никаких открыток или подарков, да дорогой, даже тех самых, прощальных, тем более свадебных. Да, оставь себе даже ту прекрасную посуду, которую подарила её бабушка. Выглядит как попытка всё бросить и начать новую жизнь. Что ж, в каком-то смысле. Отчасти. Хотя, по большому счёту Вуд просто не хочет разбираться с собственным прошлым. Его намного проще оставить на попечение уже бывшего мужа, пусть сам разбирается с их барахлом, выкидывает, перепродаёт или оставляет себе, порыдать или разбить вдребезги. Эгоистично, глупо. Вуд в восторге от того, что теперь может принимать подобные решения. Думать только о себе. Думать о бывшем муже.
[indent] Мало вещей. Когда рыдая сваливаешь останки своей жизни в чемодан, уворачиваешься на выходе от цепких, таких знакомых и ласковых рук, громко хлопаешь дверью. Кричишь от бессилия и обиды на весь мир и себя в персоналии, так громко, что пугаешь прохожих на улице. Вуд тратит какое-то время, своё и чужое, пользуется гостеприимством знакомых, друзей то уже давно не осталось, листает газеты, смотрит объявления и даже спрашивает кого-то в любимом пабе, может кто-то ищет соседку? Безработная, разведённая, она совсем не производит впечатление человека в депрессии и ещё больше не производит впечатление кого-то благонадёжного и платежеспособного. Это бесит. Вуд тратит последние деньги на пинту пива, всё в том же пабе и совершенно не думает о завтрашнем дне, и так знает - завтра её ожидает только, что дно. Спится в принципе не такой уж и плохой вариант да? Милая, не отчаивайся, это просто период такой, через него нужно пройти. Она улыбается себе в зеркало и торопится в очередной раз собрать свой не большой, но и не маленький чемодан, вещей в котором будто бы стало ещё меньше, растерялись по дороге. кружка разбилась, одни из джинс прожжены и не подлежат восстановлению. От неё что-то ещё остаётся, вроде бы. Вуд собирает волосы в хвост, думает, что было бы неплохо снять с себя ещё что-то из одежды в попытках избавиться от плотного душного августовского Лондона, но тут поможет только, что кожу содрать с себя, в дань любому из богов дождя. Ладно, вдох-выдох, может быть на этот раз ей даже повезёт.
[indent] Въезжать в новое жилье волнительно. Вуд умудряется занять даже не самую крохотную комнату в скромной квартирке, которую сдают на двоих. Когда-то должна появиться соседка, девушка, одно из приятных условий - чисто женская квартира, никаких мальчиков. Ага, спасибо, мужского пола с неё хватило на ближайшие наверно всегда. На кухне есть какая-то посуда. Изрядно потрёпанная. Ей хочется спустить остатки денег на миллион мелочей и всякую дрянь, в попутке занять пространство, сделать его хоть сколько-нибудь своим. Ароматические свечки, гирлянды, какие-то рамочки, даже жаль, что нет фотографий, бесконечный текстиль. вуд не умеет создавать уют, но кто-то из знакомых советует купить подушек и покрывала, ну так, чисто декоративные. Звучит как хороший план. Тея даже заходит в магазин. В итоге лучшая её покупка это новенькие бокалы под вино и то самое вино. Французское, редкостная дрянь на самом деле.