1972

В уголках кровь, в уголках смех
Сдерживаем ребрами чудовищ всех

Аппарация для Андромеды – это всегда чувство удара куда-то в солнечное сплетение, от которого к горлу тугим комом подступает тошнота. Это звон в ушах, который через пару мгновений сменяется шумом нового места. Это мурашки по коже от разницы температур в месте, где Меды больше нет и где она уже есть.

Она закрывает глаза, в надежде унять тошноту и слабость. Пальцы крепко сжимают ручку чемодана, который, Мерлин его раздери, кажется таким тяжёлым, таким невыносимо тяжёлым, словно Меда в нём унесла всю свою жизнь из дома.

В общем-то так и есть.

От этих мыслей тошнота только усиливается, Меда дышит глубоко и часто, заставляя себя всю подобраться, расправить плечи, пересилить собственное тело волей – для слабости сейчас не то время, не то место.

Меда наконец-то открывает глаза, позволяя взгляду скользнуть по улице ночного Лондона, подмечая свет в окнах домов, несколько заведений (лишь одно из них всё ещё работает в такой час), спешащих по своим делам прохожих. Кто-то обходит её, застывшую на тротуаре с чемоданом, с недовольным ворчанием – Меда лишь провожает незнакомца взглядом.

Адрес Теда известен ей наизусть – это тот же адрес, который она старательно выводила на конвертах писем, куда отправляла дурацкие открытки и подарочные свёртки.

Она знает адрес, смотрит на номер дома, но колени дрожат, да она вся трясётся как осиновый лист – сделать шаг ей почему-то невыносимо страшно.

Но вернуться в родительский дом ей ещё страшнее. Поэтому она на негнущихся ногах идёт вперёд, поднимается по обшарпанной лестнице вверх, мимо стен с облупившейся краской, дурацкими росписями и надписями-шрамами, пересчитывая номера квартир.

Квартира Теда последняя в доме, подпирает обветшалую крышу и Меде кажется, что если она постучит – дверь упадёт прямо на неё. И всё же она рискует – стук маленького кулака больше похож на то, как в двери скребётся кот. Она прислушивается настороженно, с губ слетает напряжённый нервный смешок, больше похожий на хрип.

С чего она вообще взяла, что Тед дома?

Она стучится ещё раз – чуть сильнее и громче, устало уткнувшись в рассохшуюся древесину лбом. И вздрагивает, когда чужие шаги за дверью по ощущениям рикошетят ей прямо в голову.

Меда узнаёт Теда ещё даже не увидев – по сонному вздоху, неразборчивому бормотанию. Пальцы наконец-то разжимаются, отпуская ручку чемодана, позволяя ему с глухим стуком упасть на пол.

Ей кажется, ноги всё ещё дрожат, когда она делает шаг за порог – ныряя под крепкие руки, обнимая Теда и утыкаясь лицом в его грудь. Она всё думала, что скажет ему, когда придёт, как поздоровается, а в итоге только дышит тяжело и часто, словно вот-вот заплачет, но слёзы никак не идут. Вместо них приходит какой-то дикий кислородный голод – она не может надышаться Тедом, ей кажется что если он вот сейчас отстранится, оттолкнёт её – она сдохнет на этом самом пороге.

А теперь, когда Тед рядом, умирать ей совсем не хочется.
_______________________________________________________________________________
1973

Ты темная вода под тобою мили
Будто бы в тебе все солнца утопили

Если бы кто-то сказал ей, что между её домом с Тедом и родительским домом будет что-то общее, она бы ни за что не поверила. И тем не менее вот она, общая деталь, осознание которой по ощущениям переворачивает все её внутренности, скручивая их в тугой болезненный узел.

Она стоит на пороге и ей страшно открыть дверь, потому что она не знает, что хуже – если за этой дверью её никто не ждёт или же наоборот – если ждут.

Меда делает глубокий вдох, пальцы сжимают прохладный металл и на выдохе поворачивают дверную ручку.

Прихожая встречает её неопределённостью и тишиной, давящей и тоскливой. Меда захлопывает за собой дверь и стоит несколько мгновений, прислонившись к ней спиной, привыкая к полумраку. Дом ощущается раненым зверем, как и она сама. И Андромеда не понимает, как сделать так, чтобы произошло исцеление.

А главное, нужно ли что-то делать?

С тяжёлым вздохом она отстраняется от стены и делает несколько шагов в сторону кладовой. Под её ногой что-то громко хрустит и Меда замирает, устремляя взгляд вниз.

Что-то оказывается осколками её кофейной чашки – той, что Тед ей купил где-то в одной из лавочек Хогсмида. Меда отступает и сглатывает комок в горле, одними губами произнося “Репаро” и поднимает кружку с пола, сжимает её в руке, ощущая тяжесть и прохладу керамики.

Ей требуется пара минут, чтобы всё же дойти до кладовки – коробки их с Тедом вещами так и стоят внутри, неразобранные после переезда и безымянные. Всё, на что им тогда хватило сил – подписать “Хрупкое” на части из них.

Стоило сделать такую же надпись на браке, видимо. Потому что его-то они, судя по всему, разнесли в щепки при переезде, и заклинанием починки тут не помочь.

Меда вздыхает и взмахом палочки переносит коробки в гостиной, а следом за ними и запрятанный в глубине кладовой уменьшенный чемодан. Она кладёт его рядом с собой на пол в полупустой гостиной, которая выглядит больше как поле боя, и увеличивает, раскрывая. Места в комнате остаётся не так уж много для манёвра, но Меду это не останавливает. Она тянет к себе ближнюю коробку, открывая и изучая её содержимое. Словно в насмешку на самом верху оказывается сложенное свадебное платье и у Меды белеют костяшки – так сильно она сжимает картонные стенки. Страшно хочется разрыдаться, но Меда одёргивает себя – она сама всё разрушила, сама сделала непоправимое, так какое она имеет право разводить сопли и жалеть себя? Точно не сейчас, точно не здесь.

Она закрывает коробку и отставляет в сторону. Возможно, следующая находка не заставит ей ощущать себя самым большим чудовищем на Земле.

Потому что она и без этого в курсе, кто она.

Очередная Блэк, которая своими руками разрушила самое светлое, что было в её жизни.

Разве могло быть иначе?

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.
Как толстуха на выцветшей простыне,
С хлебной крошкой под самым боком

Не стоило возвращаться. Это же так просто, так очевидно было всем, кроме него. Даже Доре, которая убеждала его остаться, хотя у них всё и закончилось, едва начавшись.

– Ты там опять будешь так скакать перед ними всеми, грузить себя чужими проблемами, как вьючное животное мешками с дерьмо, Роб, – у Доры от бессильной злости глаза кажутся бездонно чёрными, но Робин всё равно не перестаёт складывать немногочисленные пожитки в рюкзак.
– Это не твоя проблема. Здесь у меня больше дел нет, – он придирчиво всматривается в майку, пытаясь понять, удалось ли её очистить от копоти и капель драконьей крови, – и чем бы я себя не грузил там это моё дело.
– Да ты же больше никогда не вырвешься оттуда. Они навешают на тебя все грехи, вину за любое дерьмо, что с ними происходит, а ты и рад. Ты такая тряпка, Роб, а я-то думала ты мужик.
Он знает, что ей лишь бы говорить, что в запасе у неё колючих слов – не счесть, но тем не менее он всё равно дёргается, губы поджимает, смотрит на неё исподлобья. Дора осекается и качает головой.
– Неужели они лучше, чем я?
Робин пожимает плечами и закидывает на плечо рюкзак, подходит к женщине ближе, целуя тёмную макушку на прощание.
– Они – моя семья. Я думаю я задолжал им разговор.

Путь из Венгрии до Британии – это изматывающая вереница поездов, аппараций, автобусов и каминов. Робин от усталости что тот побитый жизнью чёрный спаниель – и от этого решимости переступить порог “Вишнёвого цвета” он не находит в себе сразу. Вместо этого ноги сами несут его туда, откуда он начал свой побег.

“Сомбреро от Кабрера” выглядит чуть иначе, чем он запомнил его перед уходом, и Робин хмурится, подмечая отличия. В желудок острым винтом вкручивается тревога, от которой во рту становится кисло. Робин осматривает закрытый магазин сначала сквозь витрину – на ней другая коллекция, Матео умница, вдохновения не потерял, и от этого дышать становится чуть легче.

Робин заходит в магазин как можно тише, хотя и знает, что внутри никого. Он проходит между полками, обводит глазами небольшой торговый зал и прикрывает глаза, полной грудью вдыхая родные запахи.

Удивительно, что когда он, словно одержимый, удирал отсюда налегке в таком далёком сентябре, он не подумал об одной простой вещи.

Куда бы мы не переезжали, мы забираем с собой себя. И Робин забрал больше, чем мог унести. Он забрал тоску по прикосновению к фетру, грусть по тому, как ворчат на поглаживания по голове младшие (“Мы уже не дети, Робби, фраза “личное пространство” тебе о чём-нибудь говорит?”). Он унёс в рюкзаке пару сменных вещей и удушающую вину за то, что не попрощался как следует.

На то было две причины. Одна заставила решительно переступить погод, вторая – продолжать идти и не возвращаться долгие месяцы.

Мечта стать драконологом, липкий ужас от перспективы ещё одной встречи с Лестрейнджем. По местам расставьте сами, не маленькие уже.

Робин садится на пол, опираясь спиной по прилавок, и достаёт из рюкзака запечатанную бутылку портвейна – прикупил на вокзале, чтобы отметить своё триумфальное возвращение (ну или запить им печаль, если окажется, что его и не ждут вовсе).

Он успевает сделать первый глоток из горла, когда открывается дверь. Морщится и приказывает себе дышать, но всё равно закашливается, закрывая рот локтем. Потому что портвейн крепче, чем он думал, или потому что в дверях стоит тот, которого он надеялся не увидеть больше никогда?

Подчеркните правильный ответ, большие уже.

Робин наконец-то перестаёт давиться кашлем и поднимает на Рудольфуса блестящие от слёз глаза. Рот открывается, рот закрывается – приветствия так и не находится подходящего, поэтому Робин молча делает ещё один глоток, не разрывая зрительный контакт.

Его храбрость где-то на дне бутылки – надо достать, не тонуть же бедной.

– Извините, мы знакомы? Плохо различаю людей, когда на них нет головного убора. Приложите к голове что-нибудь из образцов. Вон там, кстати, колпак вашего размера.

“То есть в Венгрии нам не дохлось, обязательно надо было сюда вернуться? Ты гений, Робин”.

Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,
Кто-то ищет меня, едва различим в ночи
По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.
Я лежу в тишине, кричи или не кричи.
Мои веки ни холодны и ни горячи.
И язык отчаянья мне неведом.

Агата за смехом прячет страх, сильнее сжимает руки, не задумываясь о том, что Руби может дышать тяжело, носом утыкается в спину, старается не двигаться, не смотреть. Падение – не иллюзия, не видение, навеянное аэрофобией (так, кажется, магглы говорят? так именуют это чувство, от которого тело становится деревянным, из-за которого по позвоночнику ледяные, липкие капли скатываются, которое глаза застилает пыльно-серой пеленой. у них ведь для всего есть название), а состояние установленное в настройках по умолчанию, переданное по наследству не то матерью, не то отцом: вечно отрицаемое, всегда лживое, никогда не относящееся к настоящей Агате.

той, что засыпает на полу гостиной, не дойдя до комнаты;
той, что спотыкается во время танца на барной стойке и падает на бармена (хеллоу, мистер!);
той, что блюет в ближайшей подворотне, размазывает тушь по щекам, тянет вверх уголки губ: «все в порядке, все хорошо»;
той, что на семейном ужине (любимые родственники старательно отводят глаза, делают вид, что ее не существует, вопрошают вполголоса «почему она здесь, почему от нее до сих пор не избавились»), вытряхивает на изгиб ладони белое, шумно вдыхает и непозволительно громко смеется;

бабушка хватается за сердце, дед – за бокал; мать закатывает глаза, не прекращая размеренно пилить кусок давно остывшего жилистого стейка, отец все равно уже никогда ничего не увидит.

потому, что настоящая Агата не падает.
она летит вниз как чертов метеорит.

Пальцы впиваются в протянутую ладонь: облегченно вздыхает, чувствуя под ногами пускай не почву, но хотя бы не ненавистный воздух, вакуум, до оскомины знакомое ни-че-го.

– Когда я в очередной раз соглашусь на подобное приключение, напомни мне о том, что вообще-то я ненавижу метлы. Ты, кстати, знала, что не-волшебники тоже умеют летать? Только у них более комфортные условия, знаешь.

Взбирается, цепляясь за черепицу, на козырек крыши, запрокидывает назад голову, рукой придерживая широкополую шляпу, искрящуюся неоновыми звездами: Матео так долго не хотел ее делать, утверждал, что это глупость, безвкусица, звезды – это слишком просто, но все-таки сдался; ладно, ладно, только не говори никому. Агата клялась Мерлином и Морганой, но на первой же вечеринке всем разболтала. Даже тем, кто не спрашивал.

Агата вглядывается в небо – луна похожа не то на сыр, не то на лицо ожиревшего старого гоблина, – улыбается. Пока Руби с ящиком возится, тревогу в большом глотке джина топит, жуткие мысли о том, что будет, если Робин Марш все-таки не найдется никогда, глупостями замещает, твердит себе верь в лучшее и все хорошо будет.

Какая-то неволшебница на фестивале в Гластонбери – тонкие браслеты звенят в такт музыке, – объясняет: позитивное мышление – вот, что такое настоящая магия. У Агаты от ее речей болит голова. Агата тянет Рори за рукав: пойдем, наркоманка какая-то, там коктейли, кажется, раздают, о, а вон там футболку можно купить, смотри! 

–А я-то как давно, – смеется себе под нос, находя в кармане джинс мятую пачку сигарет и зажигалку. Агата на крыше салона была один раз, на крыше особняка Булстроудов – тысячу. Майлз тянул за руку, смеялся над глупыми страхами, говорил: «со мной не упадешь, не бойся, я тебя поймаю». Потом упал сам, оставив наедине с самой собой. Так же, как Робин оставил Руби. [Нет, не так же. Ничего общего нет. Разные. Слишком разные. Выдыхает дым, щурит глаза – от луны веет могильным холодом, нежеланными воспоминаниями. – Он вернется, Руби. Он никуда не денется.

Не пустые слова, не праздное утешение – приговор и пророчество.
Действительно, куда Робин Марш может исчезнуть, когда на его плечах такая ответственность. Сколь угодно беги – не убежишь. Сколь угодно отрицай – не отринешь. Сколь угодно верь в свободу – твоей не станет.
Агата слишком хорошо знает, что такое разбитые надежды, что такое несбывшиеся мечты, потому остальным приписывает схожий путь: иди по протоптанной дороге, не заблудишься, вернешься туда, откуда начинал. Агата плутает в чаще, похмельными иллюзиями себя тешит, но раз за разом лбом бьется о каменную стену.

– У него другого варианта нет, – пожимает плечами, поднимается, едва балансируя на скользкой, омытой дождем черепице. – Ты верь. Я знаю.

так же, как всегда, когда перед матчем сомневаешься в своих силах и думаешь, будто промахнешься, будто не получится, так же, как на испытательных думала, никому не говоря, не показывая, будто провалишься, так же, как всегда.

Огонь зажигалки обжигает пальцы. Агата морщится.

– Сейчас, погоди… – выкидывает недокуренную сигарету, из кармана выуживает волшебную палочку, перехватывает поудобнее. – Вингардиум левиоса! – поджимает губы: лицо сосредоточенное, серьезное, будто не ракету выше, еще выше, и еще выше, поднять пытается, а оркестром на открытии Чемпионата мира по квиддичу дирижирует.

В Лютном становится светло, ярко, громко.
Агата подпрыгивает, хлопает в ладоши, на Руби смотрит радостно:

– Взрываем все?

Если твой брат не примчится сюда со всех ног, увидев это, то я его не понимаю.

Год назад Рождество чуть не оставило род Кабрера без кирпичного наследства в центре вишневого сада. Первый сезон возвращенной веры в чудеса, первая зима в Пушках, первый Сочельник без присмотра родителей. Робби едва успевал латать трещины старого дома, не готового к шебутному веселью каникул. Руби не отставала, оставаясь на шаг впереди — «бобби-хмурые-бробби» хохотала, показывая язык с насеста метлы под потолком; «ты мне не капитан» возмущалась, отказываясь за оброненной ёлочной шляпкой спускаться вниз. Неохотно признавала поражение перед двухметровым подкреплением местного цирководца, но не сдавалась: перебираясь птичкой на подставленное Джимом плечо, наклонялась над ухом, подначивая спрятать среди хвои ветвей хоть один настоящий бладжер. Роб-любопытный-лоб, подслушав, угрожал переломом биты в трех местах. 

Год спустя — как сговорились все. Рождество оседает корицей на дне чашки пустой, и дом такой же — тишиной снега укрытый; от полей террасы до перышка трубы над чердаком. Редкие гости украдкой доставляют шепот оправданий — в зеленых угольках камина, в щелкающем клюве совы, в случайной остановке на маршруте Ночного Рыцаря. Всем некогда, всем поствоенные мечты Министерства смешали из планов срочный коктейль, всем не до Рождества среди сугробов вишневых ветвей. Руби, впрочем, тоже. Перо оставляет росчерк под сердцем Гринча.

На обороте открытки под сладостью стихотворных традиций растекается чернильным контрафактом почерка: «P.S.: Ма-па, салон в порядке, дом цел, дети здоровы, зимняя коллекция - отпад. Ваш Р.». Руби оглядывает придирчиво буквы, поправляет у «Р» завиток. Как будто настоящий, на деле — подделка, с пергаментов Гринготтс впитанная в перо с середины сентября. Сова уносит фальшивую монету полуправды сквозь метель, сиплым уханьем приветствуя ушастого филина на встречной полосе.

Веточка мимозы под бантом сияет зачарованным инеем. Пергамент звенит колокольчиком извинений: снова не вышло, снова дела, до встречи в 1984, не снова, а заново — удачи, Марш! Руби обменивает увесистый сверток на шляпную коробку, вдоль летучей ленты тихо обещает: увидимся летом, Саммерс, передавай привет моему жениху.

Руби не ждёт полуночи, досрочно разворачивая желтый глянец упаковки, не смотрит в пустеющий угол упрямо. Никто не будет ставить ёлку. Это всегда делал деда Ди. После — папа Карл. Год назад — братец Робин. В этот раз — «никто, блядь, не трогает сраные деревья» — голос за завтраком ледяной коркой над лужей трещит. Матео прячет в чашке нос, бурчит неразборчиво что-то. Исчезает в салоне, не спеша обратно падать Сантой в камин. У Дженкинса на лице маска капитана перед сложным матчем, на кончике носа — вишневый джем. Руби фыркает и тает приобретенным уютом улыбки: «передай, пожалуйста, салфетку».

Блестящая бумага улетает на ковер. Руби растерянно осматривает керамического кота с поднятой правой лапкой. Щелкает ногтем по иероглифу на монетке. Гадает, какой в Киото декабрь и кого в этот раз переманивает Салли в свой блокнот. У застывшей фигурки нет ответа, и Руби касается лапки мизинцем: крохотной удаче крохотное «пять». Кот машет в ответ, передавая тёплый привет сквозь часовые пояса. Руби смеется, повторяя трюк. Спешит для очередного талисмана лучшее место найти.

Ставит его в один ряд с почетным кубком «Лиги Агаты», на алтарь каминной полки под портретом. Сверлит укоризненным взглядом безжизненный холст, скользит пальцами вдоль крохотных трофеев. Память вспыхивает проталинами счастья, но реальность вновь и вновь затягивается пепельной коркой застрявшей в лёгких осени. Самозапрещенная печаль выползает на звук тишины.

Стеклянный шар тихо звенит, встретившись с меланхолией на кончиках пальцев. Руби моргает, приподнимаясь на носочках, заглядывает в алтаря глубину. Задвинут подальше, под самую рамку — лишь бы не разбить ненароком.

Ладонь аккуратно сжимает первый оберег без печати Кабрера. Выносит под приглушенный свет ламп. Заключенное в стекло, квиддичное поле тихо белеет на дне. Руби в рукав пальцами влезает, растерянно щупает ремешки на предплечье — пусто. Руби гостиную оглядывает, прижимая шарик к груди, заглядывает под диван — палочки и след простыл. Руби на мягкие подушки взбирается, сама над собой посмеиваясь — и как давно тебе нужна ветка, Руби Леонор Марш? С осени — отзывается тень из пустого угла.

Ерунда.

Кулак рисует в воздухе петлю, снежный вихрь взмывает над игрушечным полем без всякой придури уимбурнских левиос. Флитвик бы ей не гордился. Руби, откровенно говоря, наплевать. Метель кружит фигурки над полем, угольки бладжеров тихо об биты стучат. Руби гипнотизирует крошечный кубок в круговороте снежинок. Переворачивает шарик опять. Зима за окном отражается зеркальной пургой, барабанит крупными хлопьями по стеклу.

Лай двух псов вдалеке переливается колокольчиками в рождественских санях.

Часы в спальной мальчишек-первокурсников в башне Ровены Рейвенкло неуклонно отмеряли время.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Когда два месяца назад Смит отмечал свой день рождения и задувал свечи на торте (разумеется, черничном), он загадал не возвращаться в приют, потому что загадывать найти семью было слишком обидно, заранее зная, что желание не сбудется.

Сейчас до каникул оставались считанные недели, а чуда, несмотря на то, что стены этого места дышали волшебством, не произошло, а это означало только одно: Смита ждали угрюмые обои, скрипящая сетка кровати, коробка с цветными карандашами и пугающее одиночество, ведь ему давным-давно дали понять, что в том мире ему места нет. Жестоко было заставлять его туда возвращаться, особенно после того, как он нашел уголок, где его странности не то, чтобы были обыденностью, но по крайней мере не оставляли его за бортом жизни, снова и снова.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

С каждым отсчётом бессердечной секундной стрелки, он становился все ближе к моменту, когда нужно будет собрать вещи, сесть в поезд и уехать прочь из сказочной Шотландии, где жили феи, единороги и чудеса, в грязный и серый Лондон, где жили крысы, голуби и насмешки. Из места, где, когда станет одиноко, достаточно просто одернуть полог кровати и спустится по винтовой лестнице в гостиную, где всегда найдешь партнера для игры в волшебные шахматы, а если не найдешь, то сможешь поговорить хоть с портретом, хоть с призраком, туда, где даже в окружении сверстников твои игры в лучшем случае сочтут очередным чудачеством, а в худшем - снова засунут в шкаф.

В мире, где нельзя оживлять нарисованных тобой разноцветных кошек, нельзя оставаться собой.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Толку грустить и гипнотизировать стрелки? Одноклассники, вот, проводят последние деньки перед экзаменами кто во что горазд - кто-то готовится к сдачи зелий, а кто-то забил на все и играет в кусачее фрисби или плюй-камни на зеленой лужайке - один Смит сидит в спальне и дуется на часы, словно часы виноваты в том, что всего лишь делают своё дело.

Осознание приходит внезапно. Смит резко вскакивает с кровати, натягивает разноцветные носки - он спешит, каждая секунда на счету, нет времени искать одноцветную пару. Застегивает на все пуговицы свой ярко-бирюзовый камзол с орлом на спине (первое, что Смит сшил, когда научился зачаровывать иголки и нитки) и, перепрыгивая через ступеньки, направился прочь из башни. И чего это он сам себя в ней заточил? Он же совсем не принцесса. В сказочном мире ему должна была отводиться другая роль. Какая - пока неизвестно, но уж точно не принцессы, ведь у принцесс всегда была злая мачеха, а у Смита не было даже мачехи. А это, как ни крути, уже огромный плюс.

Экзамены, кажется, особо волнуют только пятикурсников и семикурсников, ибо все остальные, кажется, на улице: кто-то на Озере, кто-то на площадке для квиддича, а кто-то расположился прямо на лужайке у замка. Смит улыбается и идет, куда глаза глядят, а глядят они на лес. Вот он проходит мимо тыквенных грядок, которые в миг его прибытия сюда украшали гигантские сказочные тыквы, а сейчас - маленькие зеленые листики. Вот остается позади класс для занятий по Уходу за волшебными существами... А вот - огромная одуванчиковая поляна, яркая, желтая и прекрасная. Как раз на границе дозволенной школьникам территории.

Смит садится прямо посреди одуванчиков - только его ярко-синяя шляпа с зеленым пером возвышается над желтой гладью одуванчикового поля.

Он вдыхает их запах и совсем не думает о том, что часы в спальной ни на мгновение не замедлили свой бессердечный отсчет.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Лиам.

Всё, что было между нами, было чудесной ошибкой.
Эта неделя в заточении, которую мы провели в  "Изумрудной Роще", по милости твоей сестры, это только доказала: ничего не изменить.
Я не смог найти сил достойно попрощаться с тобой тогда, не нахожу и сейчас. Прости.
Зря я поцеловал тебя тогда.
Найди девушку.
Будь счастлив.

Адам.

Это письмо, старательно забытое, сложенное вдвое, лежало между страниц тома сказок старой Англии под авторством Джона Толкина. Спроси Лиама, почему он не избавился от него сразу - как следовало бы избавиться от ножа, в очередной раз ударившего точно в сердце, он бы не смог ответить. Болезненно пережив окончательную точку, Лиам оставил письмо между страниц со сказками о кузнеце из Большого Вуттона и фермере Джайлзе из Хэма, которые читал тогда, чтобы, как обычно, отвлечься от жестокой реальности, а когда через неделю ему предложили работу на Драконьем острове, он бросил книгу со страшным письмом внутри в багаж, совсем забыв, что оно внутри и стоило бы его сжечь.

Сейчас, готовясь к вечернему визиту своего нового друга - совершенно точно друга, в этом Лиам даже не сомневался, после случившегося с Джульеттой - шотландец отложил книгу "Волшебных сказок" в стопку, которую готовил для Джея, на самый её верх, а письмо теперь, словно боггарт, таилось внутри. А Лиам и думать об этом забыл, он готовился к встрече.

Пустить кого-то в свою квартирку было большим испытанием. Лиам не позволял сюда заглядывать даже домовику, который был приставлен к общежитию на Драконьем острове. Это было его убежище чем-то напоминающее ту-самую комнатку, что осталась в далеком замке на вершине башни. Здесь пахло морем, травами, перьями и - совсем немного - книжной пылью. Здесь всегда было темно - Лиам открывал шторы только поздно вечером, когда за окном загорался холодным огнем Млечный Путь и Шорох - филин Лиама - просился на ночную охоту. Лиам жил на самом верхнем этаже, окна были точно на Северное Море, а внизу были скалы. На стенах не было ни фотографий, ни плакатов с любимыми музыкальными группами или командами по квиддичу, на полках лежали ракушки и странные камни, а так же стояли книги, магические (в основном, по магозоологии) вперемешку с маггловскими. Кровать была застелена клетчатым шотландским пледом, а с единственной колдографии, стоявшая в самом углу рабочего стола, смотрело семейство МакЛаггенов - суровый отец, лучистый улыбчивый брат, нежная, обнявшая Лиама за плечи, сестра, и сам Лиам - маленький, лопоухий, взъерошенный, в мантии первокурсника. А на фоне дымил из трубы "Хогвартс Экспресс". Отец грустно улыбался, смотря в камеру, брат то и дело трепал младшего за волосы, а сестра крепко обнимала и никогда не разминала объятий.

Стопка с книжками для Джея лежала точно на этом столе.

Сам же Лиам возился на маленькой кухоньке. Он решил испечь шотландское шоколадно-имбирное печенье, но, кажется, немного перестарался и сейчас рассеянно водил над духовкой палочкой, пытаясь разогнать запах гари и выбрать из угольков на подносе хоть что-то относительно уцелевшее, чтобы угостить Джея.

Что удивительно, Лиам почти не волновался. Он теперь знал, что Джей - часть его стаи.

Пойдем в "Андеграунд", говорили они.
Будет весело, говорили они.

В итоге Хиткот и его новый приятель — Кларк, вроде? — неистово сосались на диванчике напротив, а Мирон смотрел на них со скучающим видом через соломинку и потягивал Куба Либре.

— Коктейли здесь, конечно, лютая срань.
— Мфмфмффмфм.
— Вот скажите мне, как можно так хуево смешать ром и колу?
— Мфмфмфф.
— И пожрать вечно нечего.
— Мфмфммфмфмфмфм.
— Ну ты то, я вижу, точно сегодня его сожрешь.
— Ммффм... фто?
— Ничего. Guten Appetit, meine Liebe.

Нет, ну вот скажите, не мудак? Звал братишку посидеть, покурить немного мандрагоры, обсудить концепт нового альбома, а в итоге тот притащился с каким-то смазливым патлатым мальчишкой в мятой футболке с принтом "Ведуний". Нет, Мирон не ревнует. Он просто искренне обижен, что Кот так резко изменил вектор их вечера, а его не предупредил. В итоге в самом модном подпольном клубе Магического Лондона, надежно припрятанном где-то на закаулках Лютного, где подавали даже такую экзотику, как маггловские напитки, Мирон Вогтейл, вместо того, чтобы отжигать на сцене или веселиться на танцполе, вынужден был наблюдать за каким-то унылым подростковым петтингом. Ну всему их учить надо, да?

— Я пойду, проветрюсь.

Не дожидаясь вполне предсказуемого ответа, Мирон залпом допил коктейль, съел лайм прямо с кожурой, оставив стакан со льдом и трубочкой на столе, затем залез в карман своей маггловской кожаной куртки, откуда выудил маггловскую же зажигалку и самокрутку. Не особо церемонясь — в этом заведении все были свои и не было никаких запретов — он клацнул огоньком и задымил зеленоватым дымом с ароматом полыни, мандрагоры и чего-то еще — сладковатого, дурманящего. У Мирона Вогтейла было простое правило — если вечер пытаются испортить, бери ситуацию в свои руки.

В клубе все были отвратительно томные и сонные. На сцене выступали какие-то коротышки, которые кличали себя "Хобгоблинами", а Мирон называл их просто — "утырками". Звук был ужасный, и, даже приглушенный мандрагоровыми парами идеальный слух музыканта не мог терпеть эту какофонию без должной компании. Мирон мутными глазами осмотрел присутствующих и понял, что его все бесит. Решив, что Кот со своим Кларком могут идти на троллий уд, рокстар развернулся на каблуках и направился прямиком в туалет. Приключений не произошло и там — только в кабинке он наткнулся на какую-то парочку, но они так были увлечены друг другом, что его и не заметили. Сделав свои дела, Вогтейл уже было решил продолжить вечер где-нибудь в другом месте, где ему будут рады, но на самом выходе из туалета наткнулся прямо какую-то девицу с курткой в руке. Естественно, она упала — а кого в этом заведении после полуночи ноги держат крепко? Зажав дымящую самокрутку в зубах, он протянул ей руку.

— Не волнуйся, я помыл, — шутит он лениво.

- К В А.

- Не смотри на меня так!

Мальчишка, восседавший на отвесном бережку небольшого ленивого ручейка, был одет совершенно не как обычные деревенские дети: в яркий фиолетовый камзол, а на голове была широкопольная соломенная шляпа, которую украшал цветок подсолнуха. Вокруг, в кронах созревающих вишен, голосили птицы, в зарослях крапивы стрекотали кузнечики, и вся пастораль прекрасного деревенского пейзажа нарушалась только ярко-фиолетовым камзолом, который яркой кляксой выделялся в уютной простоте английской глубинки.

В руках мальчик держал большую серую жабу - слишком уж большую, по меркам магглов так точно: она была размером с небольшого кота. Земноводное не сводило с мальчика в шляпе немигающих черных глаз и, время от времени, раздувало горделивый желтый подбородок, издавая чванливое утробное кваканье. Мальчик явно нервничал, но держал свою склизкую визави крепко и смотрел сосредоточенно, но жабьего величия в его взгляде не было.

- Ну что тебе стоит? Это же важно!

- К В А.

Молнией сверкнул длинный язык, обрывая короткую жизнь мухи-журчалки, решившей присесть на подсолнух со шляпы. Жаба зачавкала и, впервые за час, который они уже час играли с мальчиком в гляделки, моргнула, проталкивая муху в желудок. Матео вздохнул и посадил жабу на камень рядом с собой, втерев руки о лопухи. Жаба осталась сидеть на месте и по прежнему не сводила с него глаз, раздувая свой квакательный мешочек.

- К В А.

- Ква-ква, - передразнил её Тео с обидой и отвернулся.
Жаба, впрочем, все равно не сдалась и взгляда не свела. Казалось, она очень внимательно слушает. Даже молчание этой амфибии было преисполнено величием и достоинством.

Рядом с Тео лежал журнал "Придира", раскрытый на статье о волшебных жабах. В нем автор статьи рассказывал, что в Англии этим летом, после долгой спячки, проснулся редкий вид волшебных жаб, икра которых была одним из компонентов знаменитого феликса фелицис. Но Тео интересовало не зелье удачи, ведь он и так считал себя невероятно удачным. Мальчик заинтересовался измышлениями автора статьи о том, что слизь волшебной серой гоблинской жабы работает, как анти-дементор и позволяет колдовать патронус без палочки.

Только вот для этого слизь нужно было слизнуть.
А если перепутать серую гоблинскую жабу с желтой гоблинской жабой, то вместо приятного покалывания и игр со своим патронусом, тебя ждало три дня на унитазе и мгновенная смерть, если целители не подберут противоядия.

Автор статьи называл себя великим магозоологом у которого статьи воровал сам Скамандер, так что в словах такого видного эксперта Тео не сомневался.

Жаба, сидевшая рядом с ним, была определенно серой.
Но живот у нее был желтый.

И, к сожалению, отличить серую жабу от желтой Тео не мог, а тащить ее через весь сад домой казалось немного негуманным.

- Ладно. Была не была!
- К В А.

Тео снова взял жабу в руки и медленно стал подносить к лицу. Он высунул язык и зажмурился.
Жаба зажмурилась тоже.

— К В А.

— Не смотри на меня так!

Мальчишка, восседавший на отвесном бережку небольшого ленивого ручейка, был одет совершенно не как обычные деревенские дети: в яркий фиолетовый камзол, а на голове была широкопольная соломенная шляпа, которую украшал цветок подсолнуха. Вокруг, в кронах созревающих вишен, голосили птицы, в зарослях крапивы стрекотали кузнечики, и вся пастораль прекрасного деревенского пейзажа нарушалась только ярко-фиолетовым камзолом, который яркой кляксой выделялся в уютной простоте английской глубинки.

В руках мальчик держал большую серую жабу — слишком уж большую, по меркам магглов так точно: она была размером с небольшого кота. Земноводное не сводило с мальчика в шляпе немигающих черных глаз и, время от времени, раздувало горделивый желтый подбородок, издавая чванливое утробное кваканье. Мальчик явно нервничал, но держал свою склизкую визави крепко и смотрел сосредоточенно, но жабьего величия в его взгляде не было.

— Ну что тебе стоит? Это же важно!

— К В А.

Молнией сверкнул длинный язык, обрывая короткую жизнь мухи-журчалки, решившей присесть на подсолнух со шляпы. Жаба зачавкала и, впервые за час, который они уже час играли с мальчиком в гляделки, моргнула, проталкивая муху в желудок. Матео вздохнул и посадил жабу на камень рядом с собой, втерев руки о лопухи. Жаба осталась сидеть на месте и по прежнему не сводила с него глаз, раздувая свой квакательный мешочек.

— К В А.

— Ква-ква, — передразнил её Тео с обидой и отвернулся.
Жаба, впрочем, все равно не сдалась и взгляда не свела. Казалось, она очень внимательно слушает. Даже молчание этой амфибии было преисполнено величием и достоинством.

Рядом с Тео лежал журнал "Придира", раскрытый на статье о волшебных жабах. В нем автор статьи рассказывал, что в Англии этим летом, после долгой спячки, проснулся редкий вид волшебных жаб, икра которых была одним из компонентов знаменитого феликса фелицис. Но Тео интересовало не зелье удачи, ведь он и так считал себя невероятно удачным. Мальчик заинтересовался измышлениями автора статьи о том, что слизь волшебной серой гоблинской жабы работает, как анти-дементор и позволяет колдовать патронус без палочки.

Только вот для этого слизь нужно было слизнуть.
А если перепутать серую гоблинскую жабу с желтой гоблинской жабой, то вместо приятного покалывания и игр со своим патронусом, тебя ждало три дня на унитазе и мгновенная смерть, если целители не подберут противоядия.

Автор статьи называл себя великим магозоологом у которого статьи воровал сам Скамандер, так что в словах такого видного эксперта Тео не сомневался.

Жаба, сидевшая рядом с ним, была определенно серой.
Но живот у нее был желтый.

И, к сожалению, отличить серую жабу от желтой Тео не мог, а тащить ее через весь сад домой казалось немного негуманным.

— Ладно. Была не была!
— К В А.

Тео снова взял жабу в руки и медленно стал подносить к лицу. Он высунул язык и зажмурился.
Жаба зажмурилась тоже.

Лиам очень ждал третьего курса, ведь именно на нем начинался самый интересный предмет школьной программы — уход за магическими существами. Хоть младший МакЛагген и знал всю программу предстоящего курса на зубок, а книги Скамандера были для него, что для Элспет — брошюры академии хит-визардов, а для Эррола — каталоги спортивных метел, продемонстрировать свои знания и умения на практике было особо волнующим и захватывающим. Всю дорогу до Хогвартса в купе поезда он увлеченно рассказывал Адаму о тех существах, о которых им предстоит совсем скоро узнать, тараторя так увлеченно и без остановки, что старый друг даже не узнал в этом воодушевленном мальчишке былого молчаливого ворчуна. Друзья отчего-то без обсуждения решили, что занятия у Хаффлпаффа и Рейвенкло будут совместные, а от того разочарование, что в расписании барсуков поставили со змеями, а орлов со львами было особо горестным. Но даже оно не особо сбило с Лиама торжественный настрой.

С профессором Кеттлберном Лиам был знаком. Не без помощи сестры, на первом курсе он напросился к нему в помощники, а однажды даже тайком пробрался в загон к гиппогрифам, чем лишил Хаффлпаф двух десятков очков, но получил нового друга, гнедого жребчика по кличке Гермес. Когда старый колдун перед началом урока похлопал его по плечу своим протезом и спросил, как Лиам провел лето, паренек, чувствуя не знакомую ему до селе уверенность, рассказал профессору о том, что нашел в лесу рядом с поместьем МакЛаггенов следы фестралов, чем очень впечатлил старика и, еще до начала урока, заработал для факультета пять очков. На самом занятии рука Лиама то и дело взмывала вверх, а в завершении вводного урока профессор даже пригласил МакЛаггена ассистировать в перевязке лапы книззла при всем классе. В общем, можно было бы считать, что первый урок прошел триумфально и юный непопулярный хаффлпафец наконец смог как-то впечатлить своих сокурсников, но...

Разочарование номер один: оказывается, почти никто не считал уход за магическими существами сколь либо важным, интересным или серьезным предметом. Кому нужны книззлы, когда есть трансфигурирующие чары и оборотное зелье?
Разочарование номер два: драконов в программе третьего курса не было и даже в качестве исследовательской работы профессор Кеттлберн взять не позволил, сказав при всем классе, что Лиаму пока рано о таком помышлять — дракон даже не заметит, что у него застрял в зубах кто-то настолько маленький.
Разочарование номер три: активность Лиама привлекла внимание некого Даниэля Бёрка, который и раньше не светился дружелюбием и неоднократно и вполне однозначно указывал Лиаму, осквернившему ранее чистокровный род МакЛаггенов самим фактом своего существования, его место. После минуты славы Лиама на первом занятии, Даниэль решил, что тот будет выполнять за него домашку.

Лиам насупился. Он уже открыл рот, чтобы сказать Даниэлю, что домашнее задание совсем не сложное, а слог у Ньюта Скамандера легкий и читать его и делать заметки — одно удовольствие, но Бёрк уже колдонул в него чем-то и был таков.

Хоть отец Лиама всегда и говорил, что мерзавец всегда останется мерзавцем, маленький шотландец, выросший на книгах, верил, что у каждого внутри есть что-то хорошее. Как Лиам знал, что нет плохих волшебных тварей, так ему хотелось верить, что нет и плохих волшебников. Что волшебник, который рычит и ругается, имеет где-то занозу и у него где-то что-то болит.

Тогда МакЛагген решил, что если он пару раз напишет Бёрку сочинения или нарисует за него крыло пегаса или копыто единорога, то, быть может, сможет его хоть немного заинтересовать предметом и подстегнуть тягу к знаниям. В первый раз не получилось. Во второй — тоже. В третий — тоже. К третьему уроку Лиам специально наделал ошибок, но и это не сработало — разве что пришлось навести визит в медпункт, чтобы свести фурункульный сглаз.

К октябрю вера Лиама в хороших внутри волшебников уже сильно дрогнула. Настолько, что он решил попросту больше не делать работу за Бёрка. Ну что он сделает? Снова нашлет сглаз? Ну, во первых, Лиам тоже кое что умеет. В конце концов, у него папа — аварор, а сестра — хит визард, а брат, хоть не то и не другое, но по бладжерам бьет так, что гриффиндорцы до сих пор в трауре, что их квиддичная команда потеряла такого игрока. Да, всех этих именитых родственников рядом нет, но он же их плоть и кровь, верно?

Если что, он точно сможет убежать от этого Бёрка.

На большой перемене, после которой у них было занятие по УзМС, Лиам специально сел на самый дальний край хаффлпаффского стола. Напихал в карманы булочек (большую часть — для постояльцев загона для больных животных, но кое-что и для себя, и, гуськом, отправился на выход, то и дело оглядываясь. Он планировал остаток перемены провести в тихом местечке в укромном уголке школьного двора, о котором знали только они с Адамом, и вылезти от туда уже перед самым занятием — так получится, что Бёрк придет на урок не готовым и, возможно, наконец поймет, что куда проще и приятнее сделать задание самому, чем выбивать его из Лиама.

Лиам вышел на улицу, параллельно поглощая булочку с махом и уже почти было скрылся в кустах, как его поймали за шкирку.

Разумеется, это был Бёрк.

♫ Don't Say I Didn't Warn You ♫
[indent] На самом деле она знала ответ на все заданные в это утро вопросы слишком хорошо, чтобы их звучание не разрушило весь последующий день для них обоих.

[indent] Потому что то, как Тед пересчитывает носом созвездие родинок за её ухом, как дыханием чертит на карте её тела млечный путь едва различимых осенью веснушек, не даёт ей сказать. Не позволяет вслух произнести “Я слишком хорошо понимаю, что ты лучшее, что когда-либо со мной случалось. Ты лучше, чем я заслуживаю или когда-либо могла рассчитывать, и я до смерти боюсь. Боюсь, что если буду говорить это слишком часто, эта истина наконец-то дойдёт и до тебя. Что я буду делать, Тед, когда ты осознаешь, что тоже заслуживаешь кого-то лучше?”

[indent] И почему они не завтракают каждое утро вместе, как нормальная семья, она тоже прекрасно знает – но это знание ничтожно и трусливо капитулирует от уверенных прикосновений чужих пальцев к бокам и животу. Как тут сказать “Я боюсь привыкнуть к этому всё время, что мы вместе, потому что если ты всё же оставишь меня, исчезновение этого ритуала каждое утро будет проворачивать нож в открытой ране и я страшусь этой боли до немоты, горчащей на языке.”

[indent] Все ответы известны ей заблаговременно, и вопросы между ними по обоюдной условности риторические с поправкой на добросердечность Теда. Поэтому она улыбается, слушая его ответы. Поэтому неосознанно льнёт к рукам – прикосновения Теда это всё, что удерживает её от падения в бесконечную спираль тревог и гипотез каждая из которой ведёт к её побегу ещё до того, как побег совершит сам Тед. Прикосновения напоминают ей, что вопреки всем тревогам и сценариям внутреннего саботажа, сегодня – праздник ребёнка, рождённого в любви, пусть и зачатого в бегстве от самой себя и ответственности.

[indent] Ребёнка, ради которого они неделю рыли двор (опустим тот факт, что Андромеде не позволили в непосредственном рытье поучаствовать даже магией, не говоря уже про ручной труд), ради которого она каждый год преодолевала свой страх кухни и духовки, – вообще все страхи.

[indent] – Думаешь в следующем году стоит сразу перейти к комбинезону? – фыркает она, прежде чем зубами снять с вилки заботливый прикорм. Она тщательно пережёвывает овощи, выигрывая время для ответа, который никак не складывается в “Конечно помню, милый”.

[indent] Она знает, что Тед простит её, если она скажет, что так и не смогла выторговать заветный выходной у начальства. Но умоляющий щенячий взгляд мужа заставляет сердце виновато сжаться — лучше она попытается ещё раз завтра, лучше солжёт, что всё схвачено. Она обещала Теду больше уделять время семье. Он не заслуживает думать, что не достоин даже её попытки сдержать обещание, не говоря уже о его выполнении.

[indent] И всё же в этот раз ей удаётся избежать белой лжи – её стирает цветастым вихрем счастливо визжащая Дора. Меда хохочет, падая обратно на подушку под детским напором, обнимает дочь крепко, прежде чем произнести первое из многих за день “С днём рождения, Дора”, чувствуя как тепло пульсирует что-то в груди от одного только взгляда на то, как дочь виснет на шее мужа.

[indent] Нимфадора Тонкс пока только догадывается, насколько ей повезло с отцом. Андромеда Тонкс не может вспомнить ни единого дня из своего детства, когда бы у неё закрались подобные подозрения насчёт собственного родителя.

[indent] В этот день она ещё не единожды подумает об этом, наблюдая за тем, как Тед развлекает детей, как гостеприимно встречает каждого гостя, как делает всё, чтобы каждый момент праздника был наполнен детским смехом, родительскими улыбками. Как успокаивает её тревоги мимолётным поцелуем в макушку, вовремя протянутым бокалом вина – Меда делает зарубку в собственной памяти умыкнуть обязательно Теда в какой-нибудь уединённый угол с намерениями абсолютно нечестивыми для детского праздника.

[indent] День кажется идеальным – насколько может быть идеальным праздник с кучей объевшихся сладким малявок в канун Дня Всех Святых. Насколько он был таковым, до рокового звонка.

[indent] Она отвлекается от разговора с Молли, когда скорее чувствует, как топот кучи детских ног стремится в небольшую прихожую следом за Тедом. В плане праздника к этому момента не запланировано никаких гостей, и Меда инстинктивно сжимается от мысли, что что-то случилось – с кем-то случилось, дурные вести.

[indent] “Но почему тогда не совой?” – пальцы от напряжения белеют, сжимая бокал – того и гляди стекло лопнет и алым рука окрасится не от вина. Она замирает в дверях, наблюдая за Тедом с огромной коробкой поверх детских голов, хмурится непонимающе, когда над собравшимися пролетает оглушительный детский восторг на частотах, которые не должны быть доступны человеческому уху.

[indent] Со

[indent]  [indent] Ба

[indent]  [indent]  [indent] Ка

[indent] Меда поднимает взгляд от коробки на лицо мужа, пытаясь понять, как она могла не заметить подготовки к такому сюрпризу, как она могла о нём даже не знать – и вопрос застревает в горле. Она видит во взгляде Теда собственное непонимание и обескураженность, всепоглощающие и яркие – она даже не чувствует прикосновение к плечу, когда кто-то из гостей пытается её утешить.

[indent] Взгляд карих глаз устремляется к дочери, с чьего лица щенок радостно слизывает остатки сахарной глазури – Меда отступает на шаг, пропуская весь поток детей обратно на задний двор через весь дом. Взрослые, словно чувствуя подвох, следуют за ними.

“Мы приглядим чтобы они там делов не натворили”

“Ну вы даёте, Тонксы”

“Нет, никаких бобов Берти Боттс собаке!”

[indent] Меда моргает растерянно, разглядывая коробку с дурацким, но явно дорогим бантом, боковым зрением замечает, как оседает Тед, и решительно делает к нему шаг, пристраивая бокал на комоде прежде чем самообладание её подведёт.

[indent] И всё же пальцы дрожат, забирая маленький конверт из дорогого пергамента. Меду прошибает озноб, который останется с ней до конца этого дня.

[indent] А может и жизни.

[indent] Пергамент надрывается с тихим треском, нервное движение едва не рвёт записку вместе с конвертом – лишь немного надрывает уголок, как раз там, где обычно приличные люди ставят инициалы подписи, но в этом случае – пустоту напускной анонимности.

[indent] Ей не нужно видеть имя – ей и без него понятно, кто благодетель.

[indent] – Сукин сын, – шипит она сквозь зубы, наблюдая за тем, как меняющие цвет чернила наполняют слова, выведенные до оскомины аристократическим почерком скрытым смыслом.

“У породистых родителей – породистое потомство. Счастливого семилетия, Нимфадора”

[indent] Меда сжимает зубы так, что ноет челюсть, садится на корточки напротив Теда, не решаясь дотронуться, но ещё больше не решаясь смотреть в глаза. И всё же она протягивает руку, словно чтобы удержать равновесие, пальцами хватается за ткань костюма.

[indent] – Я всё исправлю. Это моя вина, но я клянусь тебе, я это исправлю, – и ей сложно даже себе объяснить, что входит во “всё” и “это”, молчание ли о том, что случайно встретилась с тем, кто прислал щенка, или что не сказала Теду, что была в тот день с Дорой. Такие короткие слова, а так много паззлов в себя включают, и все рассыпаются в дрожащих руках, – Надо было сказать, но я не хотела волновать тебя, не хотела скрывать. Прости, — она утыкается лбом в собственные колени, голос звучит приглушённо и тихо, – Я надеялась, он не вспомнит меня. Я облажалась.

[indent] Пожалуй, это могло бы стать девизом на её личном гербе. Созвездием в персональном атласе.

[indent] Всё что она делала в этой жизни, это пыталась не быть тем, кто раз за разом распинает чувства тех, кого всё же умудрился полюбить.

[indent] Пыталась не быть Блэк. И даже в этом не преуспела.

[indent] Глаза Ровене закрывает, конечно, не Барти, а Винки; он берётся за формальную часть организации похорон с рвением, которого никто не мог заподозрить при жизни - всё будет так, самое дорогое дерево и самый красивый ангел в качестве охранника у изголовья; окружает сотнями лилий и роз худое, иссушенное почти до неузнаваемости болезнью тело, пытается поверить в реальность того, что давно принял разумом, но не сердцем. Крауч утешается только тем, что после долгих месяцев она обрела, наконец, покой - недоступное ему счастье.

[indent] Осенью комки стылой земли звучат по крышке гроба особенно громко; звук преследует в третьем часу ночи обычно самого крепкого сна в уже понятно пустой и привычно плохо нагретой постели, резонирует с тем, как скребётся ногтями о запертое пространство Барти-младший в нескольких от него метрах, как сужается дозволенное до дверей собственной ванной в отсутствии острых предметов, сколов на чашке и неровно выстриженных углов.

[indent] Только присутствие Барти, способного взять на себя хотя бы десятую долю ноши проживания горя, поддерживает не до конца сложившийся баланс между внешним и внутренним; Краучу просто принимать сухие открытки от коллег и дальних знакомых с фамилиями из свящённого списка (он все их складывает в нижний ящик стола нераспечатанными), продолжать отдавать приказы и разруливать возникающие тут и там надломы магического правопорядка (выдержка и стойкость ума его здесь ни разу не подводят), обновлять наложенные на дом заклинания, чтобы не позволить чуме вихрем выкатиться за пределы страшной семейной тайны (вода точит камень час за часом, превращая каждую секунду в каплю, падающую древней пыткой на приговорённого).

[indent] Что совсем непросто - остаться один на один с невозможностью облечь в слова тяжесть утраты, свыкнуться с собственным бессилием, когда остов могущества крепок, как никогда; его власти и влияния достаточно, чтобы диктовать свою волю кому угодно, кроме смерти. Барти мог бы вступить с ней в схватку и сцепиться зубами, но предпочитает не ввязываться в битвы, проигранные заранее. Жертва, принесённая им за поимку Лорда и вложенная ей в рот монета оказываются недостаточной платой за искупление грехов.

[indent] Кто же ему их отпустит?

[indent] Когда Барти сбегает, ни остаётся ровно ни одной причины выстраивать внутренний порядок из хаоса; маска с лица не отваливается, а сползает уголками губ вниз, как в греческой трагедии, как только он аппарирует с работы в дом. Двенадцатичасовые смены с возрастом даются всё сложнее, хотя признавать это даже перед собой - сдаваться костлявой в лапы до срока. Винки прячется от его гнева, бесконечно полируя серебро - министерский значок, полученную в награду за долгую службу медаль, - серым металлом выстлана вся его карьера, стальные оттенки новых повышений, металл в голосе, железные весы правосудия, удерживаемые Фемидой.

[indent] Крауч привык к тому, как с тихим хлопком Винки появляется в кабинете, чтобы прибрать за ним, как также незаметно исчезает в вспышке аппарации, укрыв его одеялом до подбородка, как в детстве. Другие существа - люди - к нему сюда не захаживают - ни по доброй воле, ни с благими намерениями, ни со злыми. Фамильный дом, в который они переехали по настоянию Барти после смерти родителей, превращается в столп ностальгии - он срывается на эльфийку, когда та предпринимает попытку убрать хоть что-то. Сложить все платья Ровены в сундук. Снять со стен бывшей детской рисунки Барти. Пустить на растопку камина стопку непрочитанных писем, запечатанных сургучом со знакомой печаткой. Он живёт в этом так, словно хоть что-то из этого имеет значение и может существенно повлиять на его судьбу. Цепляясь за эти артефакты ногтями, набивая мозоли и шишки, он переползает изо дня в день в нежелании отпустить прошлое и отдать его прошлому.

[indent] В нежелании ни с кем это разделить.

[indent] Барти опрокидывает в себя ещё один стакан огневиски, шумно выдыхает. Сквозь приличное опьянение, которому он позволил так бессовестно собой овладеть, звуки шагов на лестнице почти не слышны - их выхватывает лишь профессиональное чутьё, после покушение заставляющее его в любом состоянии быть начеку. Крауч пытается нащупать палочку, но непослушные пальцы задевают лишь пустоту у пояса - должно быть, оставил в спальне вместе с форменной мантией. Впрочем, если пожаловала сама смерть, то давать ей отпор сегодня он всё равно не будет; не такой уж плохой день, чтобы умереть.

[indent] Пропустив неминуемый этап вознесения, он видит ангела вместо дьявольского посланника, и здесь окончательно понимает, что умереть сегодня ему не грозит - гость не из Тартара, но Эдема. Крауч приподнимает с дивана голову и через яркий, брызжущий на периферии бликами от лампы алкогольный делирий пытается сфокусироваться на Каллисте. Поверить в её реальность. Притвориться трезвее, чем есть на самом деле.

[indent] — Здравствуй, Барти.

[indent] - Кэл? А ты... как здесь...? - выговаривает медленно, с запинкой. Хотя внутри головы мысли яснее, чем когда-либо, речевой аппарат после почти опустошённой бутылки огденского так некстати подводит. Крауч распрямляется на диване, задевая бутылку рукой - та переворачивается и плотным стеклом ударяется об пол, не разбиваясь, но наполняя паузу красноречием.

[indent] - Проходи... совы... вечно что-то теряют... - он улавливает тонкую ноту намека в стане её звучания, и стремится подхватить; в отношениях с обеими сестрами он - обычно прямой - почему-то привык заходить издалека, пробуя разные стили коммуникации, под обеих подстраивая ритм своих суждений. Каллиста застаёт Барти врасплох, и он не успевает придумать, каким ему быть сегодня. - Сейчас... не лучшее время, но... - Он только машет рукой на соседнее с диваном кресло, подзывая её ещё ближе. - Вина? Виски?

Кровь - вода.

[indent] Её было так много: Барти отмывал покрытые кровью улицы магического Лондона, пока все усилия не превратились в пыль; до набившихся под коротко стриженные ногти сгустков разбирал сводки последних допросов, осматривал конфискат (эта полка успешно пополнилась несколькими ценными артефактами из малфоевского дома) и навешивал на него ярлыки, делегируя только то, что значилось второй и третьей степени важности. Мир потихоньку начинал оживать, и лавки Косого переулка наполнились магглорожденными детьми и самими магглами, многим из которых новый мир был совсем ещё незнаком.

[indent] Крауч знал, как выстроить из хаоса порядок: единственный навык, освоенный им в совершенстве своей часто разобранной на запчасти жизни, из которых приходилось пересобирать заново себя, свою жизнь и карьеру, только лишь с новыми деталями. Он втягивал в свою жизнь недостающие элементы, превращая мозаичную конструкцию в разноцветный пэтчворк, но каждый раз успешно сглаживал острые углы, обтачивая под себя эти осколки.

[indent] Одним из таких фрагментов стала Долорес Амбридж.

[indent] Двумя другими - Галатея и Каллиста, о которых он знал лишь немногим больше чем то, что они существуют. Они всё ещё носили фамилию, знакомую в каждом магическом доме, и это обязывало их всех; выросшие в одной семье, сын и дочери Каспара Крауча знали наверняка вбитую истину, от которой в той или иной степени старались отойти, отговориться, отмахнуться.

Кровь не вода.

[indent] Он покидает Министерство непривычным путём - через камин; на улице неожиданно холодно и, кутаясь в зимнюю мантию, Барти надвигает пониже шляпу, двигаясь по маггловским улицам почти бесшумно. Ловит обычное лондонское такси - как и всякий образцовый министерский работник, он хорошо выучил постоянно плавающий курс конвертации магической и немагической валюты, и под радостные вопли обогатившегося сверхмеры таксиста благополучно доезжает до развилки между мирами (плата за то, что ему потом сотрут память; пока он петляет по тёмным улицам, то отмечает ненароком, что самый денежный маршрут тут - от этого вот дома к "Дырявому котлу").

[indent] Меры предосторожности не повредят.

[indent] Он не знает, следят ли за ним; ещё одно недостающее звено в приходящем хаосе: быть настолько очевидной мишенью, что перестать обращать внимание на отравленные стрелы, летящие со стороны как друзей, так и врагов. Но подставлять сестру, с которой у него планируется воссоединение, он не хочет, а потому не пользуется магическими способами перемещения. И своим спокойнее - не отследят.

[indent] Барти не продумывает заранее, что скажет - и не рассчитывает на тёплый приём. Он помнит её как капризную девчонку, слишком взбалмошную для их образцовой чистокровной семьи, недостаточно вписывающуюся в заданные Каспаром рамки. Образ младшей в его голове слит с суповой ложкой, которую она плюхает в тарелку с супом, прежде чем вылететь из-за стола; никто не пытается её догнать, потому что знают - вернётся сама.

[indent] Как происходит и у него сейчас.

[indent] Он звонит Галатее Крауч в дверь, ощутимо продрогший от неблизкой дороги, прячет застывшие коркой зимней сухости руки в карманы, смотрит куда-то под ноги, пока дверь не открывается.

[indent] Узнавание моментально щёлкает под диафрагмой. Как и он сам, Галатея больше сестры унаследовала черты отца.
[indent] И как он успел об этом забыть?